Пустой гроб - Пьер Сувестр

Любящий тебя Мариус»

Пальцы судьи задрожали, письмо выскользнуло из рук; грудь ему сдавило рыдание, на глазах выступили слезы; лицо его исказила столь жуткая гримаса, что с трепетом наблюдавшая за ним Амели не могла дольше сдерживать любопытство.

— Себастьян, — закричала она, — я по глазам вижу — с тобой что-то случилось, какое-то несчастье, скажи мне, что происходит.

Себастьян Перрон был полностью уничтожен, подавлен.

В несколько секунд в нем произошла разительная перемена, он постарел на несколько лет. Он с трудом нагнулся, поднял с полу оброненное письмо и протянул его Амели.

— Прочти, — сказал он.

Но едва Амели принялась читать, как судья вырвал письмо у нее из рук. «Я веду себя, как скотина, — спохватился он, — мыслимо ли, чтоб она узнала о несчастье так внезапно».

Он притянул Амели к себе на грудь, нежно обнял ее и стал нашептывать:

— Амели… Амели… Это воздаяние нам за наше прегрешение, мы должны искупить его, небесам не угодно, чтобы плод нашей запретной любви дарил нам в этой жизни счастье… Бедняжка Амели… ты же все понимаешь… Это я, узнав своего сына, не смог устоять перед искушением забрать его себе, воспитать самому; я спас его во время крушения, а потом так и не решился вернуть тебе. Я все откладывал и откладывал момент расставания, я поселил его на одной ферме, в Нормандии, у добрых моих знакомых — папаши и мамаши Клеманов… Как только у меня выдавалась минутка, я мчался повидать малыша Юбера, которого любил все сильнее… Он часто рассказывал мне о тебе на своем забавном детском языке; слушая его, я проживал твою жизнь, а ты об этом даже не подозревала. Боже! До чего сладостны и тягостны одновременно были часы, что проводил я с нашим мальчиком. В последние две недели мне никак не удавалось вырваться из Парижа; мне не терпелось узнать, что поделывает Юбер, а старики Клеманы — люди неграмотные, писать не умеют, к кому мог я обратиться? Помог счастливый случай: я повстречал одного из детских моих товарищей, решил воспользоваться этим и разузнать, как живется малышу Юберу. Моему другу можно доверить любой секрет, и я попросил его: «Съезди туда, повидай мальчика»… С тех пор прошло десять дней; Мариус не подавал признаков жизни, меня истерзало смертельное беспокойство, и вот наконец это письмо, в котором говорится… говорится…

У Себастьяна перехватило дыхание, в ужасе смотрел он на Амели, которая тем временем дочитала письмо до конца.

Несмотря на его опасения, молодая женщина не выглядела слишком взволнованной — лишь дыхание ее участилось да глаза горели тревожным волнением; однако сообщение о том, что сын ее скорее всего утонул, не произвело на нее особого впечатления.

О чем могла она думать и почему не очень-то встревожилась?

По всему было видно, что Себастьян Перрон отчаивается сильнее.

Поведение Амели удивило его.

— Может ли быть, Амели, — зашептал судья, — чтобы это жуткое известие оставило тебя равнодушной?

Он замолчал, а его собеседница, блуждая взглядом где-то вдали, как если бы на нее снизошло озарение, заявила убежденно, как апостол:

— Сын мой не умер, Себастьян, я в этом уверена, у меня предчувствие, а материнские предчувствия не обманывают. Мой сын исчез с фермы, где ты его оставил… Значит, мальчика похитил чужой муж… Значит, он в его власти… Я боялась этого, но еще несколько минут назад не смела в это поверить; теперь же у меня нет сомнений — мои собственные доказательства совпадают с датой исчезновения Юбера, указанной в письме.

— А что тебе известно? — спросил Себастьян.

Амели удовлетворенно вздохнула и, трепеща от радости, заговорила:

— Вот уже двое суток я подслушиваю под дверью и шпионю на половине моего мужа, у потайных покоев, доступ куда мне закрыт; я слышала, как он с кем-то разговаривает, и этот кто-то говорит голосом юным, звонким и нежным, это детский голос, этот кто-то щебечет и чирикает, как щебетал и чирикал малыш Юбер!

Амели бросилась судье на шею, обвила ее руками.

— О, — шептала она, — какой решительной и смелой буду я теперь, я вновь обрела возлюбленного и вместе с ним отыщу ребенка, рожденного нашей любовью… Говорю тебе, Себастьян, Поль Дро — подлец, он держит взаперти мое дитя, наше дитя; намерения его мне неизвестны, но они меня пугают; и еще я скажу тебе, вот ты — его отец и я — его мать, когда мы соединим наши усилия, мы оба станем так сильны, что никто в целом мире не сможет помешать нам найти и вызволить из беды нашего сына!

Глава двенадцатая

ПРИЗНАНИЕ ПРОФЕССОРА ДРО

— Вам лучше?

Больная, к которой обратился доктор Дро, в ответ не произнесла ни звука, лишь губы ее слегка дрогнули и на миг опустились веки с длинными шелковистыми ресницами, прикрыв широко раскрытые глаза.

Это значило «да», и доктор остался доволен. Он улыбнулся и вполголоса обратился к больной:

— Я так ждал, когда вас станет полегче, и очень рад узнать об этом от вас самой.

Показав пальцем на плечо больной, которая неподвижно вытянулась на маленькой железной кровати, он поинтересовался:

— А там все еще больно?

Было по-прежнему тихо, но Поль Дро отлично понял, что ответила его собеседница.

Опять губы ее слегка дрогнули, потом она трижды закрыла и открыла глаза.

Профессор принялся утешать ее:

— Не стоит отчаиваться, рубцевание идет нормально, а боль надо перетерпеть — ведь это лучшее доказательство того, что дело пошло на поправку.

Врач задержался подле больной дольше обычного, он взглянул на часы — время бежало.

Уже на пороге он секунду помедлил, как будто хотел еще что-то сказать, поделиться возникшей у него мыслью; решившись, он снова подошел к больной, с которой только что беседовал вполголоса, а она отвечала ему знаками.

Теперь, когда Поль Дро внимательно разглядел лицо больной, ее необычная красота потрясла его.

Конечно, как все больные и выздоравливающие, она была худой и бледной, но черты ее были изумительно чисты и правильны; иногда легкий румянец касался ее нежных, бархатистых щечек и тогда нетрудно было догадаться, как ослепителен цвет ее лица.

Глаза были на редкость выразительны, лоб охватывала длинная, золотисто-рыжая коса, которая на фоне снежно-белых подушек казалась еще великолепнее.

Как зачарованный, любовался доктор открывшейся ему красотой, которую пережитые Элен страдания отметили печатью особой трогательности. Казалось невероятным, что такое юное, чистое, здоровое существо отдано на растерзание тяжким мукам.

Чтобы подбодрить больную, доктор машинально твердил, стараясь говорить как можно увереннее:

— Клянусь, вы поправитесь и скоро будете совсем здоровой.

Вспомнив о том, что заставило его вернуться, Поль Дро пристально посмотрел на больную, заглянул ей в глаза и без всяких предисловий сказал:

— Надеюсь, через несколько дней вы окрепните, мадемуазель, и вас сможет навестить…

Тут он умолк.

Дверь приоткрылась, и профессор увидел Даниэль, которая делала ему какие-то знаки; оставив больную, он подошел к старшей медсестре.

Приотворив дверь палаты, Даниэль увлекла профессора на лестничную площадку и там, стараясь говорить как можно тише — не дай бог услышат снующие по коридору медсестры — с видом заговорщицы сообщила:

— Внизу, в приемной, ожидает господин, доставивший ту самую больную; он непременно хочет вас видеть; пока что я ничего не обещала ему, решила переговорить с вами. Могу ли я передать ему от вашего имени, что барышне лучше?

Поначалу внезапное вторжение Даниэль рассердило профессора и он собрался сделать ей выговор, но потом передумал.

По всему было видно, что, хоть сообщение старшей медсестры и застало его врасплох, сильного недовольства оно все-таки не вызвало.

— У меня как раз есть свободная минутка, — ответил он, — сейчас ведь без четверти одиннадцать, и до половины первого я свободен. Я сам поговорю с этим господином, попросите его немного обождать.

Поклонившись профессору, Даниэль стала спускаться по лестнице, приговаривая:

— Повезло ему, этому господину, не с каждым профессор сам будет беседовать, попробуй-ка обычный посетитель получить у него аудиенцию — черта с два он ее получит!

Поль Дро и впрямь мало чем отличался от своих коллег хирургов; из расчета, равнодушия или просто не зная, что и как сказать, они вечно делают вид, будто дел у них — невпроворот, каждая минута на счету и недосуг им утешать плачущих родственников и приносить им свои соболезнования; обеспокоенным друзьям больных нечего и надеяться залучить хирурга на два-три слова и попытаться выведать у него хоть что-нибудь.

Зачастую, сделав операцию, Поль Дро тут же забывал о больном.

— Дальнейшее — дело врачей, — заявлял он и, как правило, всегда добавлял свою ставшую легендарной шаблонную фразу: