Изжитие демиургынизма - Павел Кочурин

"Боже мой, что же это он делает", — вырвалось из груди. На этот как бы услышался свой всклик. И в ответ высказ творящей души: "Человек этот голый такой же, как и ты сам. А что ты сделал, чтобы сбереќчь этот общечеловеческий сад?.. Голый человек губит не божий сад, а мирскую душу. Погибнет он и все с ним, если каждый не воззовется в себе вместо сгубленного тут же возрождать новое. Тогда и ты сам, и голый не погибните". И с верой в себя выкрикнулось в отзыв душе, владелице сада: "Я готов!.." На этот раз голос эхом прокатился по саду. И как бы их этого эха вышла сама Творящая Душа. Она стояла а лучах солнца огненного как на столбах. И он, человек грешный, воссмелел, воззвался к душе с мольбой: "Спаси человеков обокаяненных недопущением злодеяний нас голых духом"… Слов своих не расслышал, была только мысль, ей как бы еще не дано было стать творящим словом. Но и мысль была Душой услышана, и она отве-тила: "Я храню заповеди творца Мироздания. Человекам дана воля и заветано жить по правде. Но огреховленные искушениями они становятся голыми и близят свою гиќбель. Сад Райский человекам дан Началом, а в них взял волю голый, соќблазненный лукавым…"

С этими словами лучезарное свечение Творящей Души над садом растворилось в обычном свете. А обломанные голые яблони обратились в облысевшие осины… На таком вот обкорнанном дереве и повесился Иуда серебряник.

И голому на нем бы вот висеть… Но голый дерзко подступил к нему с угрозой, требуя отдать ему одежду с себя… И будто кем подсказанќная тут же припомнилась Хри-стова заповедь: "Если просят у тебя верхќнюю одежду, отдай и нижнюю". И он сам снял свой пиджак и брюки и протянул голому, оставаясь в исподнем, подумав при этом: "Все же я-то не совсем голый".

Не успел голый облачиться в полученное от него, праведника, одеяние, с выси ис-шел голос Творца всего Сущего: "Голый не по воле своей сгубил плодоносное дерево. Коли бы сразу одели его, он не пошел бы изгоем за запретным плодом. И вот — голый со-творил зло. А ты, как и другие, становитесь голыми".

"Так он и одетым грозит мне, почти голому… Я пытался не дать ему обламывать дерево, но у меня отнялись силы…" Это был уже укор человека самому Творцу, но опять же неосознанный, а как бы тоќлько из желания оправдаться. Но тут же второй в себе "я" воспроти-

вился первому: "Желание сопротивляться голому возникло у тебя тогда, когда голый взял власть над тобой. До этого ты смирялся с тем, что он голый. И силам небесным при тебе таком не в чему было прилоќжить свою мощь. Творец помогает только тем, кто при усерд-ном стараќнии служит миру, следует добру при неустанной молитве".

После этого гласа с выси, все разом стало обыденным. В небе сияло солнце, как и всегда оно сияет. Но вместо голого спиной к осине, бы-

вшей яблони, стоял одетый во все новенькое человек-демиургын и усќмехался. И тут же изрек всегдашнее, известному каждому: "Вот видишь, все и сбылось: кто был ничем, тот стал всем, в отличии от тебя, хоќтевшего чего-то своего!.." И высказав это, исчез, как и появился.

Оглядев себя полуодетого — в нижней рубашке и трусах, спросил то ли себя перво-го, то ли второго в себе: "Как же понимать тогда Евангеќльские слова: "Кто не имеет, от того последнее отнимается, а кто имеет, тому прибавляется?.. Кто же вот я сам: имею-щий, или не имеќющий?!." И кто тот, который был голым, облекся в одежду с меня. Ему, неимущему, прибавилось, а от меня, поступившему по заповеди Христоќвой, наоборот, отнялось…

С этим вопросом: "Кто я, и кто голый, Дмитрий Данилович и проснулся. И уже наяву тот же вопрос к себе, бодрствующему: "Имущий я, или не имущий, от которого отнимается и то, что имеется?.. И не все ли мы уподобились голым, которые отбирают, и тем, у которых отбирается? Только и есть, что время от времени меняемся местами: сегодня ты гоќлый, а завтра отбираемый у неголого. Это и понятно: став голым, то есть ничем, само собой возникает желание стать всем. И каждый уже к этому стремится. И все уже в вечной борьбе: одинаковые рушители "до основания" сделанного не тобой и до тебя".

Присел на постели, пытаясь осмыслить свой сон, который как бы уже сумел истол-ковать: "все голые!" из "ничего" такое не может привидиться. Бабушка и мать любили разгадывать сны. Да и в писании снам приќдается значение. Такой сон относится к вещим. И привиделся он с четверга на пятницу. Не больно он к добру, но и не к большой беде. Солнце то вот не померкло, воссияло. Это взыв к тебе взрастить новое дерево в украшение обкорнанной жизни. И отец, и дедушка делились своими снами. Если бы сны виделись не всем, то демиургыны их бы отмеќнили, как выдумку мракобесов. Сны — это наша жизнь, но в другом, неведомом нам мире. И в грядущем, и в том, в котором жила уже твоя душа в прошлом. В сегодняшнем дне она и подсказывает действа твои на завтрашний день. И в чем-то, и отчего-то остерегает.

4

О своем сне Дмитрию Даниловичу хотелось рассказать прежде всего Анне. Зашел к ней, но она пожаловалась, что ночь не спала. Зашла Светлана, сделала укол. Он посидел возле ее кровати, пока она не усќнула и выше.

С утра решил съездить в Казенную на выруба. Увериться, все ли готоќво к раскор-чевке. Если мелиораторы откажутся, то они сами с Тарапуней после сенокоса раскорчуют клинья вырубов и распашут. Поле и расшириться гектаров на десять. Вот тебе и резерв, о чем Горяшин каркает как ворона на сухом суку. Слово резерв не сходит с языка зава. А знают ли те же демиургыны, где таятся сущие резервы в земледелии? Они в думах мужи-ка-крестьянина. Но так и остаются в них думами, забываются, как неразгаданные сны. В кабинетах за полированными столами мужиковых дум не узришь, они требуют слова о деде.

О начале распашки Тарапуниного поля, следовало бы, конечно, перегоќворить с Николаем Петровичем. Но тут же возникало и сомнение: а нужќно ли о том кому-то говорить. Председателю на больно и хочется, что с ним каждая мелочь согласовывалась. Мысли его понятны: согласись он с Корнем, затылоглазники тут же обвинять в самовольстве, запрети, в другом обвинят: деду навредил. Сделать тихо, что задумал — и все. И все колхозное начальство будет довольно, понимая, что сделанного не переделаешь, не вернешь в прежнее.

В Казенное поехал не дорогой, как ехали со Стариком Соколовым, а нахоженными тропками. Они каким-то чудом и при нынешнем деревенском безлюдии торились. Вокруг буйно цвело, зеленело. Одно отцветало, другое только зацветало. И это ни от кого не зависело. В природе всеќму и во всем определено свое время. Так происходит и в жизни людской. Схожего во всем нигде и ни у кого нет и не должно быть. Природа и наќставляет тихим показом себя, какой должна быть и твоя человечья жиќзнь. Одинокого и в человеке Творец ничего не замыслил. Коли все схоже — то это уже конец… Разные мысли и думы, а там и дела, и рожќдают в тебе то, что дано тебе усмотреть вокруг. А при одинаковости все-го — на что смотреть и о чем думать. И нет у тебя уже дела-заботы.

Эти раздумья навеивались Дмитрию Даниловичу его сном минувшей ночью. Разгадывая его он и ехал не торопясь лесными и луговыми тропинками. Глаз заметил устремленное, со цветка на цветок, порхание пчел. Может и из его ульев. И сопровождают его, собирая попутно Божий дар, чтобы отдать его тебе бескорыстно… А мы, сами люди, так ли вот бескорыстны в своих действах. Не зависть ли ползет впереди нас… И уже в который раз недоуменно выспрашивалось: "А кто вот такие "мы", сами себя так называемые?.. И кто я сам, в отличие от них?.. И кто голый из вещего моего сна?.. Не он ли и есть эти самые "мы"?.. Одежду с меня он забрал. Пусть и во сне, но я отдал ее сам. Вроде поступил как вот и пчелы: отдал бескорыстно, добровольно. Как бы по заповеди Евангельской: как же, голого прикрыл!.. И что получил взамен от него? Голые усмешки презрительные. Не то ли "мы" все только и деќлаем, что отдаем свое бывшим зимогорам, ставшим демиургынами. И это происходит от того, что нет при нас, как вот при пчелах, заботливого и рассудительного пасечника управителя. И нет у нас, как в доме-сеќмье самих пчел, матки-заботницы и правительницы, вместо "гына" — по-гоняла гусей, нас "раб-отников". Почему вот человеки не знают и не испытывают пчелиного веселия в труде?.. Ответ один — от непорядка в большом своем доме. Отдаем-то мы без особого ропота не рубахи и не штаны свои, как вот я во сне голому, а души свои искусителям-демиургынам. Нас самих в себе как бы и нет. Мы кому-то несуществующему наяву, не ощутимому и невидимому, отданы в необъявленное рабство… Но вот кому?.. А ясно одно — не заботнику о "мы", а вампиру, умерщвляющему скопом всех и каждого по отдельности. "Мы" — не объединенные, а безразќличием и нелюбовью к себе разделенные на "никаких". И не можем уже горќдиться собой, а не огордившись, не можем и оградиться ни от каких несчастий. "Мы" — загнанные во зло каким-то темным клятием и уже не ищем света, растворяющего тьму. И этим "не-исканием" усугубляем наќши грехи и беды. От нас неимущих, как вот в писании сказано, и отниќмается то последнее, что еще мы ухитряемся беречь. Все свершается по