Молодость - Савелий Леонов

— Леса тянулись дремучие, на сотни верст вокруг… Даже в Орле-городе, на Нижней улице, в кустарнике дикие кабаны водились.

Друзья стояли, провожая за лиловые кромские степи легкие пурпурные облака, летевшие вдогонку огненному шару солнца. Длинные тени их падали на остывающую землю. Треща крыльями, из садов Новосильской улицы вспорхнула стая буркутных голубей, торопясь на ночлег.

Степан перевел взгляд на гору, по которой поднималась Волховская улица. Там, за переплетающейся акацией бульвара и розовым домом упраздненного губернатора, томился когда-то в Орловском централе Феликс Дзержинский.

Радостно было видеть город в кумачовых флагах — вестниках исторических перемен. Обновленный временем, он вселял в сердце Степана гордость за великих земляков — Тургенева и Лескова, Писарева и Грановского, Русанова и Дубровинского…

Эшелон двинулся дальше. Степан взглядом простился с родным городом, уплывавшим в зеленые сумерки. Навстречу опять побежали поля и перелески, но Степану они казались уже не столь близкими, как те, что остались позади.

Ночь пришла быстрая, тревожная. На остановках расторопные мешочники шныряли возле эшелона. Забирались на буфера и крыши, стараясь обмануть охрану.

Один раз в темноте проскочила, изогнувшись под тяжестью мешка, сильная девичья фигура. Она чем-то напомнила Аринку.

«Только этого не хватало», — насторожился. Степан. В голову полезла всякая чертовщина, догадки и подозрения о частых поездках дочери Бритяка…

Перед большой станцией машинист вдруг резко затормозил, буфера грохнули на разные лады, донесся паровозный, свисток. Степан выглянул из кондукторской будки и увидел красный глаз семафора.

— Не принимает, — сказал Терехов.

Постояли минут десять. Красный глаз по-прежнему заграждал дорогу. Паровоз выл почти беспрерывно.

— Гляди тут, я схожу на станцию? — и Степан, спрыгнув с подножки, побежал вперед…

Он бежал по песчаной насыпи и лишь теперь почувствовал, как продрог ночью. Возле единственного фонаря ему встретился какой-то оборванец. На заросшем щетиной остроносом лице блеснули недоброй усмешкой глаза.

Начальник станции спал у себя в кабинете, облокотившись на столик, и телеграфный аппарат, пощелкивая, заваливал его взъерошенную голову белой стружкой депеш…

— А? Какой семафор? — бормотал он, с трудом подняв отяжелевшие веки, и на Степана пахнуло самогонным перегаром. — Что?.. Эка дьявольщина: опять, поди, у Капустина запой!

— Кто такой Капустин? — спросил Степан. — Стрелочник…

— Ну? Я думал, это ваша фамилия. Пропускайте скорее эшелон!

— Сейчас… дайте очухаться… Не смотрите, пожалуйста, на меня таким чертом! Я тут разных повидал! По неделям не спишь, хуже собаки маешься… С чем эшелон?

— Хлеб для московских рабочих.

— Ага! Для московских рабочих. А для меня кто привезет? Вот уж за наганом лезете в карман — тем и кормите, спасибо!

Однако внушительный жест Степана заставил начальника подняться и отдать необходимые распоряжения. В это время за станцией послышалась стрельба, раздались два глухих удара взорвавшихся гранат. Степан кинулся к дверям… На перроне метались люди, с насыпи что-то кричали, что-то тащили по скату вниз, падая в черный кювет…

У Степана захватило дух. Он мчался на выстрелы, не помня себя, точно летя с обрыва в холодную мутную бездну. Кто-то преградил ему дорогу, ухватился за борт серой австрийской куртки… Степан сшиб его кулаком. На миг тряхнулась перед ним волосатая физиономия — несомненно, тот, встреченный на перроне!

Но задерживаться было некогда. Степан торопился к паровозу, где с тендера продолжали сыпаться пулеметные очереди.

— Прекратить огонь! — донесся зычный голос Терехова.

Начальник охраны бежал вдоль эшелона, со сбитой на затылок фуражкой, подавшись тонким корпусом вперед, и размахивал наганом. Увидав Жердева, показал на откос:

— Две бомбы кинули!

— Кто?

— Ясно, бандиты! Ну, и мы их, Степан Тимофеевич, не плохо приветили. Вот один растянулся — по паровозу стрелял, другой в канаве… С заднего-то вагона пломба сорвана, мешки валяются на песке!

Степан осмотрел вскрытый вагон. Мешки с зерном подняли, водворили на место. Никаких потерь не обнаружилось. Решительные действия охраны сорвали план налетчиков.

От сердца отвалила каменная тяжесть. С благодарностью взглянул Степан в черные глаза Терехова, молча пожал его худую, потную руку.

— Поехали, что ли? — крикнул из паровозной дверцы машинист, обрадовавшись зеленому сигналу.

— Поехали! — отозвался Жердев.

«А начальника станции надо бы под суд, — думал он, повиснув на подножке вагона. — Пьяная гадина… Должно быть, заодно с бандитами!»

Он вглядывался в темноту, до боли в пальцах сжимая рукоять револьера. Нетерпеливо прислушивался к учащенному дыханию паровоза, медленно набиравшему скорость. Проплыли станционные постройки, мелькнул на платформе одинокий фонарь, и снова встречный ветер запел степную, разгульно-звонкую песню.

Остаток ночи прошел спокойно, хотя никто не смыкал глаз. Приближаясь ранним утром к Москве, Степан увидел в лазоревом просторе сверкающие кресты церквей, громоздкие массивы жилых кварталов. Дымили фабричные трубы. Над столицей поднималось красное солнце, заливая крыши зданий и окрестные поля теплым блеском.

Рельсы брызнули перед вокзалом сотней разбегающихся веселых ручейков. Справа и слева закраснели бесконечные составы. Эшелон с хлебом нырнул под крышу платформы и остановился.

Глава двадцать пятая

Хлеб принимала делегация московских рабочих, возглавляемая уполномоченным правительства — строгим, невысокого роста черноусым человеком с маленькой звездочкой на кожаной фуражке. Он сказал Жердеву:

— Спасибо, товарищ! У нас третий день люди не видят хлеба. Ждали зерно с Кубани… Но получили телеграмму: пшеница была злоумышленниками облита керосином. Обнаружили в пути.

Он задержал в своих крепких, жилистых руках горячую ладонь комбедчика, пристально взглянул на его измученное лицо. И вдруг нахмурился:

— Что с вами? Мне кажется, вы нездоровы!

Степан действительно чувствовал какую-то острую, все сильнее беспокоящую боль в затылке… Однако, стараясь не придавать этому значения, бодро тряхнул кудрями:

— Э, чего там! Кулаки мне отметину сделали — чтобы не зевал… Ведь мы сейчас в деревне на огне стоим!

Услыхав о том, что этот славный малый чуть не погиб в схватке с жердевскими богатеями, уполномоченный оживился.

— Расскажите, пожалуйста, — говорил он мягко, но настойчиво, жестом приглашая окружающих слушать. — Хлеб есть, — хорошо! Кулаки сопротивляются: прячут, гноят зерно, бьют наших людей… Это в их звериной природе! Всякое начало трудно. А революция — начало человеческого счастья и свободы. За нее, товарищ, будем драться до последнего вздоха!

— Кто запалил костер, тому не страшен дым, — широкие плечи Степана развернулись в мощной осанке. — О другом речь: мужики просят содействия по части обуви и одежды, а также хозяйственного обихода… Обносился народ, извелась необходимая утварь и всякая сбруя — ни запрячь, ни поехать!

— Что возможно — получите. На то есть указание Владимира Ильича.

— Ленина?

— Да. Вот эти товарищи помогут вам доставить с заводов и погрузить разные изделия.

— Степан сказал взволнованно:

Такой дружбы вовек не порушим! Вместе-то и на ветру теплее! А хлеба… поднатужимся и еще пришлем!

— Хлеб — наша жизнь, наша сила, — уполномоченный раздельно и твердо выговаривал каждое слово. — Хлеб надо брать штыком!

Он пригласил Степана от имени правительства на Всероссийский съезд Советов. Затем дал адрес гостиницы. В это время к ним подошел Терехов, снимавший охрану с эшелона. Заправив привычным движением гимнастерку и придерживая на бедре, точно пшеничную булку, желтую кобуру нагана, он почтительно остановился в трех шагах от москвичей и вскинул руку к козырьку фуражки. Но рука дрогнула и замерла на весу, а в темном от загара лице мелькнула внезапная радости, полная недоумения и растерянности.

— Семенихин… я не ошибаюсь? — очень тихо произнес Терехов, словно боялся звуком голоса разрушить живой образ путиловца.

Семенихин кинул быстрый взгляд, узнал разведчика незабываемой Октябрьской ночи… И они дружески обнялись, невольно вспоминая пережитую смертельную опасность, сроднившую их навсегда.

— Так вот ты куда закатился, удалая голова, — смеялся Семенихин, отстраняясь, чтобы лучше видеть, и удерживая Терехова за худые, пропотелые плечи. — Комбедам помогаешь? Хорошо! Не думал тебя здесь встретить…

— Мне тоже после штурма Зимнего всякие мысли покоя не давали, — сознался Терехов. — Какими судьбами в Москве?