Молодость - Савелий Леонов

— Да! У наших селений — глубокие корни, — Степан припоминал слышанное от стариков, что оставили по себе минувшие века и неистребимые поколения русского народа. — Ведь здесь когда-то были дремучие леса, по которым даже Илья Муромец боялся проезжать. В зарослях чащобы бродили громадные туры, медведи, кабаны, олени, лоси… А в небе парили крылатые хищники — ястребы, соколы и орлы. Вон та красавица-река вытекла из-под сосны, отчего и прозывается Сосною. В ней кишело несметное число рыбы. Но людям жилось в этом богатом и опасном краю тяжело! Донимали ханские орды! Говорят: чем крепче заборы, тем лучше соседи. У нас же служила границей только река. Внезапными набегами враги опустошался целые волости: убивали, грабили, уводили людей в полон. И предки наши, бросая пепелища, укрывались в недоступной глуши — диких обиталищах птиц и зверья… Вот откуда тянутся корни местных сел и деревень.

Терехов слушал, бросая взгляд на окрестные дали, полный удивления и восторга. Он засмеялся.

— А за что, Степан Тимофеевич, вас дубинниками величают?

— Это уж другой кусок истории. Видишь ли, когда упрочилось русское государство, цари начали своих приближенных за всякое угодничество землями и лесами одарять. Так на смену внешним врагам пришли внутренние. В нашем уезде расплодилось девяносто помещиков, немало князей и графов: Галицыны и Шереметьевы, Оболенские и Воротынские, Хитрово и Долгорукие, Трубецкие и Головины… Даже бывший губернатор московский Ростопчин владел здесь имением, которое было продано его родичами купцу Адамову. Крепостники измывались над народом, давили кабальным трудом, рекрутчиной и поборами злее самого баскака Ахмата или хана Девлет-Гирея. И люди стали убегать от нового ига в леса, собираться ватагами и мстить подлым обидчикам. До сих пор сохранились имена атаманов, руководивших подлетами. Один из них, Зельнин, который назывался Сиротой, сложил про себя песню:

Сирота ли, Сирота,Ты сиротушка!Сиротец, удалец,Горе — вдовкин сын.Да ты спой, Сирота,С горя песенку!«Хорошо песни петь,Да пообедавши;А и я ли молодецЛег, не ужинал,Поутру рано встал,Да не завтракал;Да плохой был обед,Коли хлеба нет!Нет ни хлеба, нет ни соли,Нет ни кислых щей,Я пойду ли, молодец,С горя в темный лес,Я срублю ли, молодец,Я иголочку!Я иголочку, я дубовую,Да я ниточку,Я вязовую!Хорошо иглою шить,Под дорогой жить…»

Степан рассказывал, о разбойнике Кудеяре, гулявшем с ватагой от Оки до Десны, о Федьке Рытике, об Иране Гуляеве, о Куке, о Тришке Сибиряке.

— В народе ходит легенда, как Тришка Сибиряк барина проучил. Барин тот всех мужиков разорил, житья от него не стало. Тришка и пишет ему: «Ты, барин, может, и имеешь душу, да только анафемскую. А я, Тришка, поверну твою душу на путь — на истину. Ты обижал мужиков, ты и вознагради их: выдай каждому на двор по пятидесяти рублев. Честью прошу — не введи ты меня, барин, во грех, рассчитывайся по-божьи».

— И барин выдал? — с сомненьем произнес Терехов.

— Только пуще озлился. Стал мужиков допрашивать: кто письмо принес? Драл на конюшне почем зря. Но тут приходит второе письмо от Тришки: «Ты, барин, моим словам не поверил, — я не люблю этого… Не хотел ты дать мужикам по пятидесяти рублев, дай по сту. Это тебе наука за первую вину. Только мужиков трогать не моги — с живого кожу сдеру. Мужики в том не виноваты. Жду три дня».

— Ух, ты — крутой, видно, атаман был! — у Терехова весело играли искорки в цыганских глазах.

— Через три дня Тришка Сибиряк убедился, что барин хоть и не бил мужиков, но денег им не дал. Тогда в усадьбу полетело еще одно письмо: «Просил я тебя, барин, честию мужикам помочь, ты мои слова ни во что не поставил. Теперь жди меня, Тришку, к себе в гости. А как тебе, барину, надо сготовиться, чтобы получше гостя принять, даю сроку две недели — готовься! Только пирогов, что в Туле печены, не надо… я до них не охотник».

— Ишь, как он ружья-то величает! — засмеялся Терехов.

— Получив такое предупреждение, барин тотчас собрал и вооружил свою дворню дробовиками и послал Еерхоконного в город за подмогой… Перед обедом пришли солдаты с офицером: «Наслышаны мы, — сказал офицер, — что к вам нынче обещался вор Тришка Сибиряк. Так из города меня с командой прислали на подмогу», «Очень благодарен, — говорит барин, милости просим, с дорожки закусить, чем бог послал… Пойдемте в дом, а солдатушкам я велю принести сюда водки и закуски».

Закусили, подвыпили слегка. Барин все храбрился: «С вами я не только Тришки, а просто никого не боюсь! Чего мне Тришки бояться?» А офицер посмотрел вокруг, видит, что в комнате больше никого нет, и говорит: «Коли вы, барин, не боитесь Тришки, мне и подавно его бояться нечего». — «Отчего ж так?» — спросил барин. — «Оттого так, барин, что я и есть Тришка Сибиряк».

«Слушай, — сказал Тришка обомлевшему барину, а сам из кармана пистолет вынул, — просил я у тебя тысячу. Не для себя просил, а для твоих же рабов, — ты не дал. Потом я просил две тысячи, — ты и тут не посочувствовал. Теперь давай двадцать тысяч! Две я отдам мужикам, а остальные на свою братию возьму — надо же и нам с твоей милости чтонибудь получить! Да полно, барин, глазами-то хлопать: рассчитаемся честно, а то мне пора домой…» — «У меня дети в другой комнате, — говорит барин, опамятовавшись, — ты здесь погоди, а я сейчас тебе сполна принесу…»—«О, барин! — покачал головой Тришка. — Молодец, барин! Подрастешь — плут большой будешь! Думаешь надуть? Ты ступай спереди, а я хоть и сзади… Только знай: пальцем кивнешь — пулю в затылок пущу! Ты делай свое дело, а я свое сделаю». Вышли они в другую комнату, а там—вооруженная дворня. Но барин не посмел и пикнуть, провел в кабинет, отсчитал двадцать тысяч. «Смотри же, — сказал Тришка на прощание, — мужиков не обижай! Обидишь мужиков—бог тебя обидит!» И с того времени, говорят, барин шелковым сделался.

— Вот это талант, — уже без смеха произнес Терехов. Степан кивнул головой.

— Не все, конечно, подлеты были настолько изобретательны. Как-то ночью они встретили неподалеку от Орла проезжавшего царя Петра… Налетели ватагой, сбили кучера с облучка! Одни распрягали лошадей, другие кинулись седоков в карете обирать. Царь проснулся, выскочил на волю и закричал: «Что вы, черти, делаете. Знаете ли, кто я?» — Подлеты узнали Петра по необычайно высокому росту и, сказывают, упали перед ним на колени. На вопрос царя, что заставляет их разбойничать, они отвечали: «Твои, государь, чиновники, наши супостаты-антихристы».

— Простил царь?

— Простил. Некогда было ему и разговаривать: ехал к Полтаве со шведами драться. В Орле мост через Оку тогда еще не успели перекинуть. Петра перевозили на пароме. В ожидании своей кареты он стоял на левом берегу, суровый и строгий. Тут горожане почему-то, вместо хлеба и соли, поднесли царю блюдо с малиной… После Полтавской битвы, на обратном пути, Петр вспомнил об орловских подлетах и велел на том самом месте церковь поставить. Сейчас возле нее село Петропавловское.

Терехов усиленно дымил папиросой. Он не переставал восхищаться, знакомясь с прошлым Степанова края.

— Люди искали выхода из неволи, — сказал он, раздумывая. — Бились с лихом каждый на свой манер. Вот они, дубинники!

Так, за перекуром и дружеской беседой, незаметно догорал яркий летний день.

Поезд, сотрясаясь, оставлял за собой полосатые верстовые столбы.

Глава двадцать четвертая

В Орле меняли паровоз. Степан смотрел издали на большой город, живописно раскинувшийся по берегам двух рек — Оки и Орлика — на месте их слияния. В отблесках закатного багрянца сияли крыши каменных зданий и зеркальные стекла окон, где-то на Монастырке призывно звонили к вечерне. Через водную гладь Оки синеватой паутиной висел чугунный мост Риго-Орловской железной дороги. В благоухающих садах тонули улицы и переулки, а на крутом берегу Орлика шумело могучими дубами Дворянское Гнездо.

— Не знаешь ли, Степан Тимофеевич, почему город носит такое название — Орел? — спросил Терехов, зачарованный великолепной панорамой.

— Старики рассказывают, — отозвался Степан, — что при закладке города народ собрался на правом берегу Орлика, где он впадает в Оку. В том месте стоял вековой дуб. Царский воевода приказал его срубить. Раздался стук топора… И все увидели, как с дуба поднялся могучий орел, потревоженный в гнезде. «Вот и сам хозяин!»— закричали люди и назвали город Орлом.

— Стало быть, и здесь была лесная сторона?

— Леса тянулись дремучие, на сотни верст вокруг… Даже в Орле-городе, на Нижней улице, в кустарнике дикие кабаны водились.

Друзья стояли, провожая за лиловые кромские степи легкие пурпурные облака, летевшие вдогонку огненному шару солнца. Длинные тени их падали на остывающую землю. Треща крыльями, из садов Новосильской улицы вспорхнула стая буркутных голубей, торопясь на ночлег.