Прозрачные леса под Люксембургом (сборник) - Сергей Говорухин

– Значит, на русском нельзя… – Он тоже заставил себя улыбнуться. – А на татарском пройдет?..

Сейчас он еще отчетливее услышал, как стыло прозвенел его голос. Все. Точка. Если не остановиться – он сорвется, ударит этого человека. И он остановился.

– Я думаю, это можно попробовать, – по-прежнему доброжелательно ответил редактор – он не услышал его голоса. – Специфика такая, знаете ли…

– А может, на язык племени мапуту? Или еще на какой-нибудь диалект? – спросил он, пытаясь говорить как можно спокойнее, и неожиданно увидел, как жалко и стыдно трясутся руки.

Он шел по длинному коридору редакции. И вдруг резко развернулся, точно и коротко ударил по оконному стеклу. Звон, осколки разбитого стекла и, словно по цепной реакции, шум открывающихся дверей – из кабинетов на него глядели ничего не понимающие сотрудники издательства.

А он уже шел мимо них, опустив окровавленную руку и закусив губы от боли…

Зачем он это сделал?

Но все-таки на какое-то время физическая боль поглотила боль и унижение, которые он пережил за той дверью, теперь оставшейся позади…

–

Его глаза никогда не смеялись.

Он был спокойный, непринужденный в общении, в чем-то даже нелепый человек. С ним было на удивление легко и просто.

Только вот глаза, которые никогда не смеялись. Но, с другой стороны, кто в них всматривается? Ну, глаза и глаза. Бог с ними, с глазами.

Вечером, в шумном кругу знакомых, он умер, видимо, что-то не преодолев в самом себе, не сумев улыбнуться в нужную минуту…

– Какое недоразумение! – воскликнули окружающие. – Ведь он жил так легко…

Его фотография, оттененная черным гранитом, казалась совершенно неуместной на заброшенной аллее старого кладбища.

– Всего двадцать девять… – сокрушались проходящие мимо. – Совсем мальчик. И какое, обратите внимание, беспечное лицо…

И никто не замечал его глаз, которые никогда не смеялись.

–

В этой стране суждено родиться. Суждено умереть. Жить суждено ли?

–

За столиком театрального кафе «юноша пылкий со взором горящим» декламирует свои стихи. И чем хуже стихи, тем эпатажнее, с опереточными фиоритурами в голосе он их подает.

В одежде – искусственный беспорядок, в глазах – предубеждение, скандальный есенинский блеск…

Может, и хорошо, что не всех нас пускают в литературу.

–

В поэзии слово «ведь» – признак стихотворной немощности.

–

Русские художники – счастливый народ.

На западе пишут на компьютерах. Но о чем? Кругом достаток и стопроцентное счастье.

Нам же стоит отдернуть занавеску – и уже рассказ: нищета, безверие, хамство, попранные идеалы, фальшивые истины… Только пиши.

Что-то не пишется – есть хочется.

–

И открылись врата в рай.

Две девственные нимфы под руки усадили на лужайку, поднесли белоснежную хламиду, дали вкусить наливного яблочка.

Вокруг благообразие: арфистки, перебирающие золотые струны утонченными руками, божественные клавиры, разящие стрелы амуров, Господь – величественный и вполне доступный, неслышная поступь святых на небесах… И так вечно. Вечно!

Взвыл и… проснулся. Побродил по квартире, подошел к окну. За окном парк, липовый медонос, сонные утки в пруду…

Под окном разгорающийся скандал у пункта приема стеклотары, чей-то надсадно заводящийся автомобиль…

Закурил в раскрытое настежь окно и подумал: как же хорошо быть материалистом.

–

Петродворец. Дама в пышном платье восемнадцатого века, в парике-буклях фотографируется с изможденными от жары туристами. Несвежее бутафорское платье подчеркивает возраст его хозяйки: на лице испарина, вялая грудь, под неряшливым слоем макияжа немолодое, утомленное лицо.

Театрально улыбается очередным ценителям старины, поддерживает под липкий локоток их разомлевших жен…

И развозятся по стране ее фотографии, занимая строго отведенное место в толстом семейном альбоме с виньетками. И по семейным праздникам, оторвавшись от куриной ножки, хозяин вынимает альбом и, тыча пальцем в фотографию, комментирует пьяным гостям:

– Это мы в Петродворце… Во подруга – целый день в объективе. Ничего работенка, а?

Гости дружно поддерживают:

– Да уж, не слабо…

– Мне бы такую. Ходи с утра до вечера – запечи… запечатляйся с кем попало…

Она и ходит с утра до вечера, и снова с утра. Вышедшая в тираж актриса.

Вечером в кабаке пьет коньяк, курит, матерится, хохочет над пошлыми шутками, набирается под завязку. И чем больше пьянеет, тем выразительнее тоска и одиночество в ее глазах.

Все ее знают, со всеми она спала, всем на нее плевать…

–

Вот и дожил Каганович до девяносто шести.

Как-то попытались взять у него интервью. Приехали на Фрунзенскую набережную, позвонили в дверь.

Долгие старческие шаги в прихожей, надсадный кашель, напряженно-придушенный голос:

– Кто?

– С телевидения, Лазарь Моисеевич. Хотели бы взять у вас интервью.

Изматывающая пауза. Проворачивание бесконечных замков и открывающаяся на ширину цепочки дверь.

В дверном проеме дряблая, твердо сжимающая кукиш рука. Вот вам! Вот!

В полумраке коридора детская блаженная улыбка обезумевшего палача.

–

Как называлась та деревня? Не вспомню. И уже никогда не найду.

Туманная, пустынная, на берегу спокойной, величественной Камы.

Я ловил рыбу с перевернутой, разбитой, тысячу лет не смоленой лодки. Не клевало. Да и трудно было представить, что на такой величественной реке без заводи и запруд может быть клев.

Наконец попался рак. Мудрый старый рак, флегматично перебиравший клешнями. Он знал, что я отпущу его. И я отпустил.

Заброшенная, покосившаяся деревня с равнодушными ко всему, доживающими свой век старухами.

Было мне тогда двенадцать лет. И этот первый, исполненный душевного равновесия день…

Но уже тогда вошел в мою душу покой и остался навсегда.

И теперь он тревожит, зовет меня – этот покой. И дали его безграничны. А я все чего-то жду…

–

Ветра гонят по земле пустые консервные банки, вздымают в небо смерчи неликвидных денежных знаков. Снега на голых прилавках магазинов, в глазах – одержимость хлебом насущным, безнадежность – эпоха гиперинфляции…

А человек с безнадежными глазами строил себя всю жизнь.

С тщательностью великого зодчего он проектировал себя из самых разнородных материалов, где-то ломал, что-то перестраивал, писал акварелью голубые города, возводил мосты, бережно укладывал янтарные россыпи канифоли в скрипичный футляр.

Из космоса он, замирая, смотрел на Землю – единственную планету в бесконечном океане Галактики, расщеплял атом и любил одну единственную женщину.

Он всю жизнь лепил руки Венере Милосской. Их уничтожила гиперинфляция.

Гиперинфляция наших душ.

–

Сколько мы переврали за эти годы, как исковеркали себя, свою историю, какими благими лозунгами прикрывались и, наконец, вывели абсолютную величину: достаток!

И сразу стало предельно ясно и осязаемо то, ради чего требовалось прожить целую жизнь и умереть, так и не получив ответа.

–

Человек ущербен изначально. Попробуйте назвать кого-то, хотя бы раз не совершившего подлость. Не предавшего…

Дистанция между порядочным человеком и отъявленным негодяем настолько ничтожна и иллюзорна, что, по большому счету, ее определяет ощущение гадливости, которое мы испытываем от совершенной подлости. Или не испытываем.

Плоть человека – грех. Дух – Бог. Все уравновешено на незримой чаше весов, и нравственная чистоплотность, в конце концов, зависит от того, сколько шагов сделано в ту или иную сторону.

И потому есть вера и церковь. И Библия – зеркало, в котором никогда не отразиться. И потому есть Дьявол и его цепное порождение на земле.

–

У входа в метро старик продавал готовальню.

Гудящий, облепивший станцию блошиный рынок поигрывал перламутровым фарфором, холодным очаковским пивом, китайскими лифчиками и пуховиками, величественными мясорубками…

Здесь можно было продать и купить валюту, газовый пистолет, средство от тараканов, очередное сенсационное разоблачение «Московского комсомольца»… Здесь можно было продать и купить все что угодно, только не готовальню.

Старик продавал готовальню. Старую, с вытертыми краями и потускневшим циркулем на пыльном бархате, – он так и не понял, что прошли времена чертежников и конструкторов и люди давно конструируют только свое малогабаритное счастье.

Появился милиционер. Бодрый, недавно похмелившийся, с заломленной на затылок шапкой и небрежно перекинутым через плечо укороченным «калашниковым», и старика не стало – у него не было лицензии на право уличной торговли, разрешающей продать последнее – старую готовальню.

Дома старика ждала собака. Третий день она провожала его до дверей в надежде увидеть без готовальни, а та все возвращалась и возвращалась.