Прозрачные леса под Люксембургом (сборник) - Сергей Говорухин

Мы молчим. Далеко в сумерках проступают первые звезды. Скоро их станет много, и вместе с луной или месяцем, бог знает, что там сегодня, они образуют знакомое вечернее небо.

Я чувствую, что он плачет. И еще чувствую, что плачу сам…

Мы ни о чем не спрашиваем друг друга – просто у него болеет мама.

Сидим в темноте и плачем. Мы, познавшие ожесточенность.

–

Она встает, когда я еще сплю, и сквозь легкий утренний сон я чувствую, как лишаюсь чего-то необыкновенно теплого и родного.

Начало мая. После ночной грозы истомно пахнет сирень в саду и безнаказанно врывается в комнату холодное майское солнце. Я бы давно встал, но беспечная воскресная лень опутывает тело, заставляя еще глубже зарываться в подушку.

Она приводит себя в порядок: это отнимает у нее гораздо меньше времени, чем у всех женщин на свете, – она боится, что, проснувшись, я увижу ее не готовой к нашей любви.

Она совсем взрослая женщина с устоявшейся красотой и образом мыслей и в то же время совсем девочка: она восторгается своей самостоятельностью, все, не связанное с нами, находит бессмысленным и то, что мы вместе, считает единственно оправданным состоянием.

– Сережка, мой хороший, вставай.

– На каком основании… Тут и так каждый день…

Чувствуя, как утрачиваю последние секунды сна, я еще пытаюсь сопротивляться и бормочу что-то маловразумительное.

Это нисколько не умаляет ее решимости разбудить меня – мы так давно не виделись, что позволить мне спать – верх безрассудства.

Понимая, что все потеряно, я поворачиваюсь и долго смотрю в уголки ее губ. В них что-то грустное и смешное. Наверное, так: один уголок грустный, другой смешной.

С асимметрии губ начинается ее неповторимость. И не заканчивается никогда…

Она склоняется ко мне.

– Господи, наконец-то… Это какая-то пытка – будить тебя. Ты забыл? Сегодня праздник. Я купила тебе рубашку, ее надо померить… И, вообще, надо вставать, куда-то идти, что-то делать… Сегодня праздник…

Позже мы завтракаем на веранде за покрытым крахмальной скатертью колченогим столом. Из сада тянет дождливой сыростью и прохладой, но все-таки чувствуется, что скоро лето, беззаботность…

По радио передают утренние новости, мы пьем чай из электрического самовара и говорим о всякой чепухе. Я смотрю на нее и неожиданно для самого себя говорю:

– Знаешь, а ведь мне, наверное, придется терпеть тебя всю жизнь…

Она на мгновение теряется, опускает глаза – к уголкам ее губ катятся две слезы: одна смешная, другая грустная…

– Я согласна…

Где-то далеко неустойчивые дрожки и разбитая дорога ждут нас, но сейчас не об этом…

С двадцати до войны

Она давно легла.

А он по-прежнему сидел за письменным столом, на котором, как пасьянс, были разложены листы бумаги. Пустые и перечеркнутые. Он смотрел на бумагу и понимал, что ничего не может, совсем ничего…

Потом разделся и лег. Она потянулась к нему.

– Ты не можешь без этого? – он убрал ее руку.

– Что с тобой? – отстранилась она.

– Так, ерунда… – И как можно мягче, как иногда умеют мужчины, добавил: – Спи, малыш, спи.

Она уснула. Доверчивым и безмятежным сном, каким умеют спать только женщины.

Он лежал и курил. В душном мраке комнаты нервным пунктиром вспыхивал огонек его папиросы…

Так он встретил первый проникший в комнату луч солнца. С первым лучом проснулась она. Посмотрела в его напряженное лицо и заплакала.

– Ты что? – он прижал ее к себе.

– Я знаю, – сквозь слезы говорила она, – ты не спал всю ночь. Я глупая, пустая… Я чувствую, что тебя мучает, но ничем, ничем не могу тебе помочь. Я бессильна. Прости меня. Я бессильна…

Тогда он сел за стол и написал о ней. И это было совсем не то, о чем он думал всю ночь, но это было настоящее.

–

– Полгода я здесь в Москве, в сержантской школе служил. И вот утром поднимают роту, бежим по плацу злые, невыспавшиеся, а за частью – дома, жизнь идет своя, привычная, нерасторопная… Постепенно зажигаются окна, еще разобрана постель, вечно подгорающая яичница… А перед глазами уставшие спины товарищей и окрики эти, которые, наверно, всю жизнь помнить буду: «Подтянись! Дистанцию держать!»

– Ну и что?..

– Так, ничего… Но, знаешь, странно – думал о домах, о незнакомых окнах, а хотелось почему-то только одного: наконец сесть в метро и услышать, вот как сейчас: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – “Маяковская”». Такое вот было представление о счастье…

– Бред какой-то…

– Да, наверное… Конечно. Бред, что еще…

–

Я устал ждать тебя. Но иногда вечерами мне кажется, что сейчас раздастся звонок в дверь… и войдешь ты. Озябшая и раскрасневшаяся с мороза.

Ты будешь необычайно собранна и скажешь как бы между делом:

– Мне, собственно, нужно поговорить с тобой.

– Раздевайся, – я возьму из твоих рук сумочку.

– Не стоит, – ответишь ты, – я буквально на минуту.

В этот момент у меня, вероятно, что-то оборвется внутри.

– Почему же ты не хочешь раздеться? – с унизительной поспешностью спрошу я, но, взяв себя в руки, добавлю с максимально возможным безразличием: – Впрочем, как знаешь…

Тогда ты разденешься и пройдешь в комнату. Мы будем сидеть друг против друга и молчать. Эта пауза затянется надолго, но ни мне, ни тебе она не покажется утомительной. И в этой напряженной тишине ты, наконец, произнесешь:

– Прости меня. Прости…

Я, наверное, ничего не смогу ответить. И немного удивленно, может, испуганно, ты спросишь:

– Почему ты молчишь?

– Ты же знаешь, что я могу тебе сказать…

И ты действительно знаешь все, что я могу тебе сказать.

И опять наступит тишина, но это уже будет тишина для двоих.

Потом… Но что будет потом, я не знаю, да и какое это имеет значение.

В моем воображении давно разыграна наша встреча, даже если она будет немного иной. И не хватает всего-то пустяка – чтобы ты пришла.

–

Все, что вы хотите сказать, должно быть криком.

Криком отчаянья и счастья. Криком любви. Криком мысли. Криком несправедливости.

Пусть непродолжительным, но криком…

Пусть ваш крик растревожит, разорвет душу, выведет ее из привычного равновесия. Пусть ваш крик заставит задуматься, заплакать или засмеяться до слез. Пусть в глухой темноте ночи кто-нибудь, разбуженный вашим криком, встанет, зажжет свет и попробует начать все сызнова. Пусть ваш крик переживет вас и, вырвавшись из вашего сердца, останется в сердцах других.

Пусть будет только так! А иначе зачем?

–

Как небольшая воинская часть представляется мне наша литература.

На трибуне генералы: Пушкин, Чехов, Блок, Гроссман, Пастернак…

В строю рядовые: честные, одержимые, талантливые. Неталантливых здесь нет, и потому эта часть небольшая.

Вглядываюсь и пытаюсь хотя бы в крайней шеренге отыскать себя, но тщетно. Я еще допризывник.

–

Как хочется заплакать. От самого себя.

Но меня так долго приучали к благоразумию, что в конце концов я разучился плакать. Зато теперь, кроме черного и белого, я различаю очень много цветов и даже оттенков. Я затрудняюсь поставить точку, все чаще останавливаясь на многоточии и давно могу найти среднее между «да» и «нет», например, ответив так: «Видите ли, дело в том… И вообще, это довольно спорный вопрос…» Я могу повернуться и уйти, но уходя, обязательно оглянусь. Я ничего не делаю, но твердо уверен, что все еще впереди и позади немало.

Но однажды я оглянусь и увижу, что за мной ничего, кроме длинного шлейфа упорядоченных отношений, заглаженных ссор, гладко исписанных листков… Может, тогда я заплачу.

Вернись же ко мне, время моего максимализма.

–

Представьте себе, как чудно утонуть в пуховой перине, окунуться в огромную пуховую подушку и увидеть сон. В это время в доме должна быть хорошо протоплена и чуть потрескивать печка, и тогда вам приснится…

…Жаркий июльский день. Поле, непременно васильковое, с хоралами кузнечиков в примятой траве. Облака в заводи тихой реки…

…Или дом, где так давно не был. С домашними пирожками, вишневым вареньем и еще тысячей невообразимых вкусностей. И, конечно же, мама – единственная женщина…

…Или женщина, которая, как ни странно, вас понимает. Красивая и добрая…

И вообще, вам приснится так много хорошего, что совсем не захочется просыпаться.

А проснувшись…

За окном то ли зима, то ли весна: черный грязный снег, стаи воронья на полях и такая же грязная, вечно разбитая дорога…

За дорогой неумные разговоры, дрязги, бесконечные споры, недомолвки, тоска…

А вы говорите: обломовщина…

–

– Нет, – сказали ему в редакции. – Хотя, впрочем, мы могли бы перевести несколько ваших вещей на татарский и попробовать в одном из местных журналов.

– На татарский? – Он услышал, как сломался и застыл голос.

– В принципе, это может пройти, – мягко улыбнулись в ответ. – Да и переводчик есть неплохой…