Прозрачные леса под Люксембургом (сборник) - Сергей Говорухин

– На Донском.

– В земле или в урне?..

Вот, собственно, и все. Для чего же мы проживаем такую долгую сложную жизнь?

–

Дождь начался при отпевании, лил во время прощания и закончился с последней брошенной на крышку гроба горстью земли.

Всего лишь стечение обстоятельств. А человек запомнится таким: небо прощалось с ним.

Суждена ли нам жизнь после смерти – не знает никто.

Так пусть же сам уход с внезапным дождем и солнцем продолжает нас на земле.

–

Рост у нее метр восемьдесят, лицо мадонны, руки альтистки… А содержание?

– Содержание?

Она удивленно вскидывает бровь, раскрывает дамское портмоне:

– На неделю активного отдыха…

–

Мир погружен в ритмы ударных…

Далеко в прошлом яблоневый сад, почти неслышные доносящиеся из дома звуки рояля, щемящие басы аккордеона, легкие гитарные переборы…

Гибель Помпеи под грохот осыпающихся камней…

Погребение душ под какофонию ударных…

Это не нарастающий темп века. Это опустошение.

–

В Подмосковье на обочине скоростной трассы одноэтажный сруб с крестом и надписью «Церковь христиан, ожидающих второго пришествия Христа».

Мимо рефрижераторы, спортивные «мерседесы», чрева переполненных электричек…

Если Христос сегодня явится миру – его просто не заметят.

–

Казалось, на берегу океана можно жить вечно: легкий морской бриз, шум прибоя, по вечерам на террасе, кутаясь в длинную вязаную шаль с кистями, ты пьешь холодное красное вино, куришь, молчишь, распятая величественностью окружающего мира, россыпью звезд на небосклоне…

Все так. И не так. Мешает офорт на стене.

На офорте – средняя полоса России: голые мокрые сучья берез, черные сжатые поля до горизонта, воронье над полями…

Безвкусный кустарный лубок, сунутый при отъезде в чемодан, видимо, по недоразумению, и сейчас закрывающий пятно на обоях. Потом обои поменяют, а офорт выбросят за ненадобностью. Водрузят на его место виноградную лозу или что-нибудь из эпохи раннего Возрождения в густо позолоченном багете.

А где-нибудь в осенних лесах под Смоленском, кутаясь в воротник бушлата в предрассветном тумане, можно слушать поднимающихся из кустов вальдшнепов, ощущать под ногами тяжесть высокой, пересыпанной багровыми листьями росной травы и думать о сотворении мира.

Ружье в этот момент должно быть опущено стволами вниз – зачем тебе ружье, ты ни в кого не собираешься стрелять. Ты пришел сюда побыть один на один с самим собой или со старинным верным другом, которой сам не терпит суеты…

В рюкзаке за твоей спиной переспелые антоновские яблоки, круг полтавской колбасы, початая бутылка водки, россыпь позвякивающих о граненые стаканы патронов. Это очень важно, где и из чего ты пьешь, кто сидит напротив тебя на поваленной осине и помешивает угли в догорающем костре.

И, раскуривая отсыревшую папиросу от дымящихся углей, ты как никогда остро понимаешь, что по-настоящему был не так уж часто счастлив в этой жизни. Может быть, только сегодня…

На берегу Атлантического океана, под мерный шум прибоя я пью виски двенадцатилетней выдержки и думаю об осенних лесах.

Уезжая, я забираю офорт с собой.

– Зачем тебе эта безвкусица? – спрашивают меня.

Что я могу ответить? В прожитой жизни было всякое, и плохое и хорошее, а остались только осенние леса, стук молотка путевого обходчика в стылом тумане на забытом богом полустанке и ощущение нищей, истерзанной переборами хмельного баяниста, сиротливой моей родины, которую уже ни на что не суждено променять.

–

Я провожал сына в детский сад. Когда мы пришли, группа пустовала, и только в одном из шкафчиков висели вещи Насти Королевой.

– Тебе надо на работу, пап, – сказал мой рассудительный сын. – Я пойду в пятую группу – там Людмила Николаевна Настю с утра причесывает…

– Почему в пятую? – спросил я.

– Людмила Николаевна – воспитательница в пятой группе. Как ты не понимаешь, пап?

Его искренне удивляла моя неосведомленность в таких элементарных вопросах.

Мы спустились на первый этаж. Я поцеловал его в васильковые глазки, нос-кнопочку.

– Ты помаши мне из группы, ладно, – попросил я.

И он помчался по коридору, смешно закидывая ножки.

В гулкой, еще не заполненной детским гвалтом тишине коридора было слышно:

– Настя! Настя! – кричал сын.

– Вася! – отвечала Настя.

Они дружили не первый год, и когда жена задерживалась на работе, Людмила Николаевна – мама Насти – забирала сына к ним домой.

Я знал, что сын не появится в конце коридора и не махнет мне рукой, – он тотчас забыл про меня. Знал, но по-прежнему сидел на дерматиновой тумбе при входе и ждал… Немолодой, бритый, седой, примостив тяжелую трость у ног…

Чего я ждал?

Что он прибежит, бросится ко мне, обнимет тонкими ручками, выдохнет:

– Папочка, миленький…

Так он говорил, когда я целовал его крохотные розовые пяточки, а они с каждым разом становились все больше и больше. Так он скажет не раз. Но мне это было необходимо сейчас. Он еще не понимал, а я не мог ему объяснить, что для меня нет ничего на свете дороже его любви. Что у меня замирает сердце при виде этого маленького человечка с васильковыми глазками. Что…

Мимо проходили воспитательницы, смотрели недоуменно: чего он ждет здесь – немолодой, бритый, седой?

Я боялся этого вопроса. Тогда мне пришлось бы соврать. Потому что больше всего на свете мы стесняемся признаться в неистовой любви к своим сыновьям. Потому что нет для нас ничего важнее образа защитника, воина, охотника…

Мы живем ощущением свободной охоты, не замечая, как сыновья вырастают и уходят от нас… Их еще можно догнать, обнять за плечи, тихо произнести: «Сыночек…»

Но на пропыленных камуфляжах их плеч уже висят опущенные стволами вниз автоматы Калашникова, и спаренные магазины не оставляют сомнений в том, что они стали безнадежно взрослыми – наши сыновья…

–

Город-призрак. Город, которого нет. Грозный.

В первую войну исступленно смотрел, как досылаются в ствол снаряды и резко бросает руку охрипший, с перемотанным полотенцем горлом старший лейтенант:

– Батарея! Беглым – огонь!

А с неба, ложась на боевой разворот, заходила четверка штурмовиков…

Так убивали город.

В этом городе выросли дети, которые никогда не видели других городов. И этого не видели. Дети, выросшие в руинах…

Потом городу дали передышку. На три года. От войны до войны. Вернулись и уничтожили окончательно.

Я вновь в этом городе со свежевыкрашенными табличками на несуществующих улицах… Меня привела сюда война. Из этого города она когда-то отправила меня в безнадежное плавание по медсанбатам и госпиталям. Я выжил и вернулся. Для чего?

Еду на броне, настороженно прощупывая взглядом зияющие дыры чердаков, входные отверстия тяжелых гаубиц, обвалившиеся перекрытия… Я здесь чужой. Мой автомат снят с предохранителя.

Иногда на домах попадаются надписи: «Здесь живут люди». Это неправда. Здесь, за разрушенными заборами, под пробитыми снарядами крышами давно никто не живет. Живут за теми обтянутыми полиэтиленом окнами под нависающими с верхних этажей обломками стеновых панелей… Сколько их – этих окон? Пять, шесть, десять. На квартал.

Останавливаемся на перекрестке, пропуская колонну бронетехники соседнего полка.

На выгоревших зеленых воротах нетвердой детской рукой написано: «Это мой дом. Все будет хорошо. Света».

В нескольких местах безжалостно рвут буквы пулевые отверстия…

Стоим долго. Наконец трогаемся, едем дорогами Чечни, стреляем, умираем, возвращаемся домой. Дома все близко и по-особому дорого после долгих скитаний. Привычная чашка, пепельница, складки от утюга…

Ночью в окне висит луна, я лежу, положив руки за голову, не сплю. Не хватает привычного эха канонады вдалеке. И еще что-то все время тревожит меня…

Я думаю о Свете. Где она? Жива ли? Все ли у нее хорошо? Так проходят несколько дней и ночей. Я думаю о Свете. О ее отчаянной попытке быть счастливой, выраженной в одновременно вызывающей и беспомощной надписи на воротах. О том, сколько горя принесла война. И ей и мне. И еще тысячам таких как мы.

Перед сном я сижу у постели своих сыновей. Они уже спят, и потому я могу сидеть возле них долго, не стесняясь своей любви. Я поправляю на них одеяла и думаю о Свете. Мне кажется, что она тоже моя дочь, с которой нас временно разлучила война.

Я так часто думаю о ней, так одержимо желаю ей счастья, что уверен – моя энергия добра не могла не воплотиться во что-то осязаемое: у нее дом с настоящей, выложенной изразцами печкой, и в этом доме хорошо и уютно. Хотя бы потому, что он далеко от войны. Я так настойчиво убеждаю себя в ее счастье, что впервые за эти дни прихожу к согласию с самим собой.

Засыпаю успокоенный. Ненадолго…

–

Я лежу под пологом брезентовой палатки и слушаю ночное пение птиц. Иногда они залетают и сюда, на высоту 148, 2, и убивают моих товарищей.