Прозрачные леса под Люксембургом (сборник) - Сергей Говорухин

Она бывает серьезной, когда заключаются договоры о торговых отношениях или проходят конгрессы и симпозиумы физиков.

Потерянной и печальной, когда на ней сталкиваются с несправедливостью.

Счастливой и беззаботной во время карнавалов и праздников воды.

Взбаламученной, когда открыто и резко не согласна с чем-то.

Злой и жестокой на полях войны.

На сумасбродной и захмелевшей планете пьют, кричат и обнимают красивых женщин.

Но есть у нее еще одно, неведомое нам состояние: стоит подвергнуть планету нейтронной бомбардировке, и тогда кто-нибудь последний, задыхающийся увидит, что еще она бывает равнодушной…

–

Мне всегда жаль уходящей зимы. Зимой все укрыто снегом, и потому не знаешь, что хорошо, что плохо.

Весной иначе. Весной сходят снега, и крыши за моим окном обнаруживают свою железно-ржавую наготу.

Зимой проще. Постоишь с кем-нибудь белым на остановке, покуришь, и каждый уедет на своем трамвае. Так и не знаешь: с хорошим человеком поговорил или с плохим.

Сядешь в белый трамвай и поедешь по белому маршруту. Будешь ехать и думать: вечно бы она длилась – зима. Вдруг повернешь голову и увидишь: за окном-то уже март…

–

Что-то знакомое ощущается в звонке будильника.

Зазвенел во всю глотку, всех всполошил и еще долго звенит с повышенной требовательностью. Затем, лишь отдавая долг времени, все тише, тише и тише…

–

Во всем художественный беспорядок: разбросанные кисти, почерневшая джезва на залитой кофейной гущей плите, спутанная борода, пачка папирос, сохранившая отпечаток небрежного броска, безумный взгляд ваятеля…

За дверью ровная четкость линий, соответствующая правилам технического мастерства, – безучастная живопись в густо позолоченном багете…

–

По моей жизни бегают бездомные собаки.

Одни трутся у моих ног, другие, завидев, бегут прочь. Каждая категория собак воспринимает меня по-своему, и я ничего не могу с этим поделать.

Они навязывают мне подсознательное ощущение двойственности, и потому время от времени я пересматриваю свой характер.

–

Врезалось ощущение смерти: огромные комнаты несозвучно пусты, тусклый свет лампады, мозглая сырость в углах и срывающийся шепот: «Господи!..»

–

Приснился странный несвязный сон: мы большой компанией малознакомых людей сидим в сквере и как-то очень уж зло и неумно пытаемся обидеть девушек с противоположной скамейки. Но они почему-то не уходят, а встает и уходит девушка из нашего круга. И я прекрасно понимаю ее: она так же некрасива, как и те – напротив.

Я встаю и иду за ней следом – извиниться. Мы идем какой-то неестественной улицей, и по мере моего приближения девушка все дальше и дальше удаляется от меня. Я не знаю, что делать, останавливаюсь, беспомощно оглядываюсь по сторонам и вижу, что нигде нет мамы, совсем нет…

Мне вдруг становится страшно и хочется плакать…

–

По скоростному шоссе сумасшедший поток машин, поток мгновений… Пренебрегая ограничениями, они, не задумываясь, обгоняют время и вдруг останавливаются, замирают…

Лениво помахивая хвостом, пересекает дорогу корова, вековую мудрость земли неся на рогах. Остановила время! Все вышли из машин и пошли за коровой…

Проснулся и рассмеялся в подушку: как избавиться от детской наивности снов?

–

Маленький невзрачный человек идет пустынным городом.

Поздний вечер. Продувающий насквозь, порывистый ветер…

Человек есть на улице, человека нет на улице – он совершенно незаметен, впрочем, как и всю свою жизнь… Об этом он думает. Еще он думает о том, что никто и никогда не ощущал в нем необходимости.

Через некоторое время его находят убитым ножевым ударом. Кому и зачем понадобилось убивать этого беззащитного человека?

На месте убийства милиция, экспертиза, «скорая помощь». И люди. Необыкновенно много людей. И, конечно, искренние, полные негодования и сочувствия возгласы окружающих.

Еще никогда не уделяли ему столько внимания.

–

Гуси рождаются на свет и живут исключительно для того, чтобы быть убитыми.

Я не первый подумал об этом – просто однажды стало невыносимо смотреть, как добро и беспомощно глядят два глупых глаза-горошинки на покачивающийся топор в руке хозяина…

–

И все-таки октябрьский снег и дождь совершенно не похожи друг на друга.

Дождь – хлесткий и неминуемый – стремится вниз сплошным отвесным потоком. Он проносится мимо, разбивается о землю, и я тут же забываю про него.

Снег совсем иной. Он падает невесомыми судьбами, успевая побродить между потускневшими домами и мокрыми, почерневшими от дождей деревьями, поболтать с до сих пор не опавшими листьями, может рассказать им пару небесных новостей. Он еще успевает заглянуть в мое окно, и мы улыбаемся друг другу одной нам ведомой улыбкой…

Он еще хочет побыть кем-то на этой земле…

–

Морозным вечером встали друг против друга трамваи.

Я протер рукой морозную наледь и посмотрел в окошечко. В трамвае напротив она тоже протерла окошечко и посмотрела на меня. Так и смотрели: я на нее, она на меня…

Подумали, что это, наверное, судьба, и разъехались – каждый своей дорогой…

–

Замкнутый прямоугольник моей жизни: дом, работа, случайные приятели, чужая женщина…

Я замкнут в этом прямоугольнике и даже не могу сменить чередование сторон. Нет, я еще живу мыслью, что когда-то смогу бродить по мокрым аллеям Михайловского, и однажды начинаю всерьез обдумывать эту поездку, но в самый последний момент выясняется, что одна из сторон дала трещину. Я бросаю все и спешу заделать эту трещину.

Все-таки это прямоугольник моей жизни.

–

Пожалуй, самое удивительное в нашей жизни – сны.

Сны всегда разные и всегда не похожие на действительность. И все же бывают сны, которые заставляют просыпаться и задыхаться от боли. От того, что так есть или будет. От того, что уже ничего не изменить.

Я помню сон. Сон-одиночество. Помню, как посреди сна я встаю и в каком-то головокружении иду за почтой. Почему-то без ключа открываю ящик. В нем газеты, журналы и письма. Пять, десять, двадцать, больше писем… Я с жадностью хватаю их, прижимаю к себе – они выскальзывают из рук, падают на пол: пять, десять, двадцать… Я нагибаюсь, собираю их, а собрав, внезапно, но совершенно отчетливо вижу, что открыл не свой ящик.

–

В жизни непременно случается погода, которая не говорит ни о чем. В это время можно сидеть на лавочке и грызть семечки, безучастно созерцая окружающее.

В такую погоду в человеке зарождается равнодушие и уже остается в нем навсегда.

–

В моей жизни было много счастья, но чаще бывает трудно, тяготит и подавляет что-то неопределенное, становится страшно. В эти часы отчаяния я думаю, что в жизни будет еще много счастья, и этим живу.

–

Часто у печки-буржуйки, где здоровая атмосфера духа и ведутся неумные разговоры о том, что где-то, когда-то – меня непреодолимо тянет в звенящую, нарушаемую размеренным боем часов тишину родительского дома, где милая, славная моя мама, паровое отопление и те немногие люди, которым я нужен.

Но мое возвращение невозможно. Холодно. Одиноко. И руки тянутся к огню…

–

Расплывчато… Где-то за околицей настойчиво кричат петухи, наверное, уже третьи, и я, заспанный, совсем мальчишка, лениво сползаю с печки. Сыро, по полю стелется утренний туман, и, перебирая озябшими ногами в росной траве, я смотрю, как в алюминиевую кружку косо брызжут муаровые струйки парного молока…

Невыносимый крик: «Рота! Подъем!» выдергивает меня из сна, в считанные секунды поднимает, одевает, строит и дальше руководит мной весь день.

Весь день в механическом исполнении приказов меня догоняет и бьет этот изматывающий крик. И лишь остановившись на мгновение, я пытаюсь вспомнить: а было ли в моей строгой размеренной жизни взрослого человека то летнее детское утро? И не могу вспомнить…

–

Стоптанные мои, с еле уловимым скрипом сапоги бредут по дороге. Еще ночь или уже утро – непонятно.

В небе размытые скобки месяца, многоточие звезд…

Я уткнулся в чьи-то сапоги, сзади кто-то смотрит в мои. Я не знаю – кто. У меня нет сил обернуться. Идем усталым, сбивчивым шагом, молчим. Стылый туман по полю… Хочется апельсинов и уюта.

Бряцает за спиной карабин…

–

Мы сидим в одной из казарменных комнат. Где-то там вечер, мартовский, еще холодный. Уже без уходящего солнца, еще без звезд. Так себе, полувечер какой-то.

Мы – это он и я, солдаты второго года службы, знающие душную пыль дорог и ожесточенность, прерывистое дыхание, вязкий снег, поднимающихся из него людей и неровное «ура» на дулах автоматов.

В комнате тускло и непривычно тихо. Полумрак, полувечер, полуотчаяние…

На столе отсветом письмо.

– Мама болеет… – говорит он.

Мы молчим. Далеко в сумерках проступают первые звезды. Скоро их станет много, и вместе с луной или месяцем, бог знает, что там сегодня, они образуют знакомое вечернее небо.