Медальон льва и солнца - Екатерина Лесина

– Вот именно, что выходит – не было у него мотива убивать! Не было! – Венька стукнул вилкой по столу, смутился и, положив рядом с тарелкой, зашептал: – Все и так ему принадлежит! По акту дарения. Хотел бы развестись – развелся б без проблем и дележек имущества.

Толстая ночная бабочка, описав пируэт вокруг люстры, ткнулась в стекло и скатилась на стол, плюхнувшись черным пятном, которое шевелилось, дергало короткими крыльями. Сгребя бабочку в кулак, Семен подошел к окну, открыл, вытряхнул наружу и, вытерев руки о джинсы, задал вопрос, который просто не мог не задать:

– Тогда кто? И зачем?

– А вот это хрен его знает, – философски ответил Венька, закусывая картошку огурцом.

«Мой дневник. Как давно я не прикасалась к нему. Перелистывая редкие записи, понимаю, сколь счастлива была когда-то, а теперь и не верится даже, до того давно это было и столько всего случилось после. Но попробую писать по порядку.

Смерть Левушки, героическая, как было сказано, однако разве ж от этого легче? Нет, нисколечко, все гадаю, все думаю, что было б с нами, не случись войны и его гибели. И порой сама не понимаю, о ком горюю больше, о нем или о себе. Моя беременность, внебрачная, стыдная, ссылка в деревню – для всех я пребывала в нервическом расстройстве и трауре, мы ведь были обручены, сама же… сама я и не помню, о чем думала тогда, чего желала.

Помню, отец говорил, что уладил проблему, что даже хорошо, что Л. погиб, что, будь он жив, неизвестно, как бы все повернулось, а так имеется бумага, свидетельство венчания… а значит, грех – не грех, и я уже не распутница, а вдова…

Не знаю, кто взял на себя грех венчания с покойным, мне было все равно. Или нет, пожалуй, что не все равно, пожалуй, очень горько с того, что какая-то бумага важнее человека и даже людей. Неужто все так и должно быть, по бумагам?

Я все пыталась понять. И пыталась простить Л. за то, что бросил.

Потом были роды, дитя… девочка. Я назвала ее Людмилой, на Л., в отчаянной попытке вновь воссоединить две буквы.

Бесполезное желанье. Н.Б.».

Никита

С ней было и легко, и тяжело, хотя вроде как одно с другим ну никак не увязывается. Легко, потому как не нужно доказывать, показывать что-то из привычного уже репертуара образов, крутость изображать, когда совсем не до крутости и хочется попросту растянуться на полу, так, чтоб спина не болела и шея тоже, и лежать, не думая ни о чем.

– Эй, ты стихи обещал, – напомнила Марта. В полумраке лицо ее казалось особенно бледным, фарфорово-кукольным. Помнится, была у него такая кукла, подаренная кем-то, серьезно-холодная, даже как будто бы надменная, с ледышками синих глаз, розовыми, неодобрительно поджатыми губами и белыми волосами, уложенными в аккуратную прическу. Куклы он побаивался, хотя иногда с нею разговаривал, так, под настроение, как правило, с похмелья.

Кукольный мир, кукольный взгляд,Кукольной радостью желтый наряд,Кукольный страх и искусственный стыд,Кукольный список забытых обид…

Марта нахмурилась, и сходство усилилось. Странно, что он не помнит, куда подевалась та кукла. Разбилась? Кто-то унес с собой? Или просто потерялась и теперь тоскует одна где-нибудь в пыли? У нее и платье желтым было. Кажется.

– Почему ты про обиды сказал?

– Ну так, к слову, точнее, к рифме. А что?

– Ничего, – соврала Марта. Глаза в темноте светлые, совсем прозрачные, только зрачки черными пятнышками. Обиды, при чем тут обиды, когда ей стало плохо? И лоб холодный. Солнечный удар, как же… какой удар, когда она и на солнце-то почти не бывает, а если и бывает, то надевает шляпку, соломенную, с узкими полями и атласным бантом. Не в солнце тут дело.

– Скажи, – Марта села, набросив плед на плечи, – как ты думаешь, почему люди умирают?

– Ты про Дашку эту? Не бери в голову, тем более что… – Никита вовремя себя одернул, не хватало еще грузить Марту местными сплетнями, у нее и так вон нервы на пределе. Точно, не из-за солнца обморок, из-за нервов.

А Марта вдруг рассмеялась.

– Договаривай, Жуков… ну, чего там тебе твоя рыжая наплела?

– А почему сразу рыжая? Кстати, ее Таней зовут.

– Ну, во-первых, здесь трудно с кем-либо заговорить, а во-вторых, мне глубоко плевать, как ее зовут. Свои сердечные дела оставь при себе.

Марта злилась, пыталась скрыть злость, а та все равно проступала в каждой черточке лица, ставшего вдруг жестким, будто углем нарисованным. И ведь приятно же, черт побери, никогда так приятно не было. Злится – значит, ревнует…

– Ну, во-первых, ляг и успокойся, вон, хочешь, еще подушку принесу?

Марта фыркнула и отвернулась. Не хочет.

– А во-вторых, кроме Тани, есть еще деревня, куда я вчера выходил и оказался в курсе местных сплетен. Смерть эта не первая, точнее – вторая. А первая случилась буквально за пару дней до… ну, перед самым моим приездом, считай. Так что, если вдруг кто предложит прогуляться ночью к реке, – не соглашайся.

– А вчера? – она улыбнулась.

– Ну, я – не в счет. И вообще вчера – это было вчера. Да и не в тему разговоры были, согласись?

Согласилась, но вяло и не слишком охотно. А ведь действительно же не в тему было, и сегодня не в тему, но тогда чего она зацепилась-то?

Что-то такое промелькнуло, связанное со вчерашним днем и рекой, и не с вечерней их вылазкой, что-то, что было раньше и имело значение… или не имело, поэтому ускользало. Никита даже за ухом себя почесал – обычно помогало вспомнить, а тут вот нет. Да, может, и вспоминать-то нечего, просто ощущение такое вот, как дыра в памяти.

Пить надо меньше, сказал бы Бальчевский. Вот ведь, раньше эта его присказка в бешенство вгоняла, а сейчас ничего, безразлично как-то. Даже когда думаешь, что Бальчевский и кинуть может, все равно безразлично.

– Что тебе еще рассказала твоя Женя?

Ревнует. Марта и ревнует? Ну да, поэтому и злится. И имя перевирает нарочно.

– Таня, – поправил Жуков. – Ее зовут Таня. И не она сказала, то есть она, конечно, много говорила…

Даже слишком много, она стрекотала, не замолкая ни на минуту, даже когда фельдшерица появилась:

– Это от солнца, точно-точно, она прям вся взбледнула, а потом и осела, а вообще на солнце вредно показываться и нужно загорать в тени. Я всегда загораю только по утрам, до десяти, а как десять – так сразу домой и панамку надеваю. А она, наверное, вот так…

И фельдшерица кивала, соглашалась, мяла вялую Мартину руку, пытаясь нащупать пульс, а Танечка продолжала говорить:

– Вот еще сердце слабое, в ее возрасте у всех с сердцем проблемы, мама так говорит…

И когда фельдшерица, согласившись со всеми Танечкиными диагнозами, рекомендовала покой, та не сдержалась, чтобы прокомментировать:

– И в темноте надо, чтобы шторы завесить, тогда солнца не будет. И на полу положить, а ноги вверх поднять, чтоб кровь к голове прилила. И лед на лоб, у вас есть лед в пакете? Чтобы кубиками? А если на кухне, а пакетик у меня есть. Я всегда с собой ношу, ну так, на всякий случай, видите, пригодился ведь!

Ото льда Никита отказался, он вот никак не мог представить Марту с пакетом льда на голове, и на пол класть не стал, и пледом, несмотря на Танечкины протесты, укрыл. И в доме остался, хотя Танечка несколько раз намекала, что можно было бы уйти и все равно ничем они не помогут. Она как-то вот быстро стала говорить «мы», а когда Жуков уходить отказался, обиделась и замолчала, минут на пять, а потом то ли от скуки, то ли от досады ушла.

– Дурак ты, Жуков, – сказала Марта, дослушав сбивчивое изложение событий. – Ты девчонке понравился, мог бы использовать время с… с пользой.

– Сама дура. Мне эта польза вот уже где сидит, – Никита резанул ребром ладони по горлу. – Достали уже… думаешь, я ей нужен? Ей песенки мои, ошметки былой славы, чтоб потом перед подружками похвастаться, что я, такая раскрутая, с Жуковым спала. Думаешь, если б не было ничего, то глянула б она в мою сторону?

– Ну… – Марта легла на живот, легла щекой на сложенные на подушке руки, усмехнулась. – Ты сам-то уперся в свою славу, в ошметки, как ты говоришь, и ничего, кроме этого, не видишь. Хотя ты и без славы вполне себе объект… и я серьезно, Жуков. Слышишь?

Слышать-то он слышал, и стыдно было, ну с чего бы сорваться, ну, блин, прямо как дамочка, при одном слове «домогательства» падающая в обморок… вот смеху-то, Жуков – и испугался внимания рыжей девицы. Ну или не испугался, а проигнорировал.

Проигнорировал – даже в мыслях звучало как-то солиднее, что ли.

– Ну ладно, не хочешь про себя, давай про убийства.

Про убийства… так еще вспомнить надо, он только и слышал, что местные сплетни, а их пересказывать… а вот, кажется, есть момент.

– В общем, так. – Жуков уселся поудобнее, хотя особых удобств на полу не предвиделось, жесткий, и задница уже болит, можно, конечно, в кресло перебраться, но тогда далеко от Марты выйдет. – Первой хозяйку пансионата угробили… вообще их две было, одна такая брюнеточка, директриса, ну ты, наверное, видела.