Подменный князь - Иван Апраксин

– По-звериному. – И, выскользнув из моих объятий, встала на четвереньки, высоко задрав кверху тяжелый округлый зад.

Она стояла на локтях и коленях, опустив голову, так что золотистые волосы рассыпались по сену, перемешавшись с ним. Она ждала, крупно вздрагивая всем телом, и действительно в ту минуту была так похожа на норовистого, дикого, но укрощенного зверя, что я залюбовался.

Шлепнув девушку ладонью по отставленному заду, я спросил:

– Любишь вот так, по-звериному?

Она утвердительно замычала, и тогда я шлепнул гораздо сильнее, так что звук разнесся по всему сеновалу. Любава застонала, но продолжала стоять в ожидании ласки.

Видимо, поняв мое желание, она произнесла вслух:

– Люблю…

– Коленки шире, – велел я. – Еще! Еще шире! И прогнись как следует.

Я вошел в нее сзади – сразу и с размаха. Она взревела от сладкой боли и сладострастия, а затем, чуть помедлив и постепенно привыкая к ощущениям, так же с рычанием надвинулась на меня. Я стоял сзади на коленях, а мои руки лежали на ее крепких бедрах, задавая нужный ритм. Когда мы привыкли к нашим движениям и рычание Любавы сменилось ее благодарным сопением, я протянул руку и, крепко схватив ее за волосы, потянул на себя. Она со стоном запрокинула голову, все ее напряженно изогнувшееся тело дрожало, как натянутая тетива…

А потом, когда я сам себе уже казался утомленным и бессильным, как выжатый лимон, вдруг решительно сказала:

– Теперь я буду сверху.

И усевшись на меня верхом, начала еще одну бесконечную скачку, от напора которой я снова забыл все на свете, и силы вернулись ко мне. Полногрудая, с тонкой, но крепкой талией, с распущенными волосами, Любава, тяжело дыша, прыгала на мне, словно боевая наездница, напоминая вакхические художественные образы, подобные кляйстовской Пентезилее.

Наши тела были скользкими, как у индусов, которые перед занятиями сексом смазывают все тело кунжутным маслом. Пот лил с нас градом, смешиваясь, оба мы уже задыхались, но не могли оторваться друг от друга. Все это время глаза Любавы были широко открыты, она смотрела на меня в упор, не отрываясь. Прыжок на мне вверх, с коротким всхлипом, а затем – вниз, уже медленнее, с громким протяжным стоном, вырывавшимся у нее из груди, как победный торжествующий клич наслаждения. А глаза с неподвижными, как у кошки, зрачками при этом все время были устремлены на меня. Любава занималась любовью самозабвенно, как будто приносила жертву какому-то неведомому божеству. Или в ту минуту этим божеством для нее был я?

– Тебе понравилось? – спросил я, когда все закончилось и Любава, приникнув ко мне, покрывала мою грудь благодарными поцелуями.

– Да, Солнышко, – прошептала она. – Это было прекрасно.

– А почему Солнышко? – нашел я в себе силы для удивления.

– А кто же ты? – спокойно ответила она, не отрывая своих губ. – Конечно, Солнышко. Красное Солнышко. – Она еще чуть подумала и с уверенностью добавила: – Мое Красное Солнышко.

Говорила она неохотно, словно собиралась после некоторого перерыва возобновить наши занятия и теперь не хотела отвлекаться. Но я чувствовал, что мне, по крайней мере, необходим более длительный перерыв.

– Вот как, – сказал я, нежась под поцелуями в районе живота. – Значит, ты придумала для меня имя. Ну да, ты же собиралась это сделать. Так теперь мое первое и главное имя будет Солнышко. Так?

– Красное Солнышко, – пробормотала Любава. – Так гораздо красивее. И, кроме того, так звать тебя буду только я.

Продолжая целовать меня, Любава медленно, но упорно сползала все ниже и ниже, и еще через минуту я испытал ощущения, показавшие мне со всей определенностью, что моя подруга отнюдь не собирается успокаиваться на достигнутом.

Она собиралась пойти по второму кругу.

– Кстати, – сказал я, – если теперь ты знаешь мое первое имя, раз сама его придумала, то и я имею право знать твое. Разве не так?

В ответ Любава промычала, потому что говорить уже не могла. Вместо слов, показавшихся ей в тот момент излишними, она удвоила свои усилия в определенном направлении, действуя при этом необычайно искусно.

Скажу откровенно: мне двадцать семь лет и я никогда не вел жизнь монаха. А поскольку не был женат, то моя сексуальная практика отнюдь не ограничивалась одной женщиной. Более того, я всегда считал себя если не завзятым Казановой, то во всяком случае вполне опытным покорителем женских сердец и иных частей тела.

Но так хорошо, как с Любавой, мне не было никогда и ни с кем. С первого же раза, когда мы сошлись на траве-мураве под дуплом гигантского дуба, это было полное, стопроцентное попадание. Мы с Любавой «попали» друг в друга – тут не было сомнения.

Женщина может быть писаной красавицей, умницей и интеллектуалкой. Может обладать ногами Наоми Кемпбелл и сексуальностью Анжелины Джоли. И вы охотно признаете все это и будете хоть всю жизнь уговаривать себя, что вам с ней хорошо. Но потом в один прекрасный день появится та, с которой вы «попадаете» друг в друга во всем, – и тогда вы погибли!

За годы своих московских любовных похождений я догадывался, что это так, но испытать подобное, этот феномен мне довелось только сейчас, на киевском сеновале десятого века от Рождества Христова. Здесь, среди пахучего сена, полуголодный и усталый, я встретил свою настоящую любовь.

Не знаю, чувствовала ли моя подруга в тот момент то же, что и я. Может быть, нет, потому что у женщин такие вещи происходят как-то по-другому. Но действовала она по-настоящему умело, потому что уже через пять минут мое лирическое настроение снова сменилось боевым и тело мое воспряло для новых схваток, в которых я должен был смело потягаться с сонмом мужчин, владевших воспоминаниями и фантазиями моей подруги.

Я должен был победить их! По-настоящему женщиной можно овладеть, лишь вытеснив из ее сознания всех других мужчин, которых она знала или о которых мечтала. И чем заменить их? Собою одним. Это нелегкая задача для ума и для тела.

– Теперь ты довольна? – спросил я, когда мы прошли по второму кругу и Любава, успокоившись, лежала в моих объятиях. Перед глазами у меня шли черно-красные круги, а сердце готово было выскочить из груди и бухало там, словно кузнечный молот.

– Теперь – да, Солнышко, – умиротворенно промурлыкала девушка и хихикнула о чем-то своем.

– Ты ведь так и не ответила мне, не назвала свое настоящее имя.

– Да? – снова хихикнула она и прижалась ко мне своим все еще обжигающим телом. – А мне показалось, что я ответила. Разве нет?

– Но я не услышал. Ты как-то невнятно ответила, я не понял.

Она поцеловала меня в шею, потом взялась зубами за мочку уха и потянула на себя.

– Разве ты еще не догадался? – сказала она. – Солнышко, какой ты ненаблюдательный. Первое имя ведь дают по внешности. Ты заметил, какого цвета у меня глаза?

– Тебя зовут Серые Глаза?

– Сероглазка! – сказала девушка и, больно укусив меня за ухо, засмеялась. – Как же ты сразу не догадался! А еще пришелец из другого мира…

* * *

В эту ночь мне снова снился сон, который я запомнил. Мы с отцом шли рядом по огромному полю, засеянному алыми маками. День был очень ярким, с голубым небом и разлитым под ним морем красных цветов, расстилающимся беспредельно, за горизонт. На горизонте алый цвет сливался с голубым, и там, как будто в мареве, видна была тонкая линия всех цветов радуги, протянувшаяся от края и до края. Не бывает в мире живых людей таких беспредельных пространств!

На этот раз я снова отчетливо осознавал, что это – сон, а не реальность, и так же осознавал, что он снится мне неспроста.

Видя отца, чувствуя его рядом с собой, я испытывал тревожное чувство: мне хотелось его о многом спросить, но я не решался. Не потому, что боялся спросить, а попросту не мог сформулировать вопросы. О чем спрашивать, когда все непонятно?

– Ты молодец, – послышался наконец голос в моих ушах.

– Я все делаю правильно? – спросил я, испытав внезапную радость.

– Ты ничего не делаешь, – раздался спокойный ответ. – Вот поэтому и молодец.

– Папа, тебе нравится Любава? – вдруг спросил я, задав вопрос, волновавший меня в ту ночь сильнее всего.

– Это неважно, – ответил голос, и я ощутил пустоту, разочарование.

Чего же тогда хочет отец? Зачем он здесь и что хочет сказать мне? Или это я должен что-то сказать ему?

Мы не шли по полю. По крайней мере, ног своих я не чувствовал и не видел. Мы с отцом как будто медленно плыли в алом цвете, низко паря над землей.

Странно, в реальной жизни я никогда не бывал на маковом поле. Да и вряд ли это вообще возможно, если ты не занимаешься изготовлением наркотика. Посевы мака жестко контролируются. И почему папа избрал именно такой антураж для нашей встречи? Насколько я помню, он никогда не был любителем всяких излишних эффектов.