Наследницы - Элизабет Адлер

— Вы замужем?

— Вдова. Вот почему на мне черное платье. Это вполне естественно.

— Конечно, — согласился Джек. — Какое на вас чудесное норковое манто! Не слишком ли жарко в нем?

— Я только что купила его. — Роузи от удовольствия улыбнулась. — И мне так захотелось надеть его. Я подумала: черт с ней, с погодой. Какое имеет значение, сколько градусов на улице?

— В самом деле какое, миссис Маунтджой.

— О, пожалуйста, зовите меня Роузи. И почему бы мне не называть вас Джеком? Это было бы гораздо естественнее.

— Согласен, — ответил Джек, и они вместе рассмеялись. Во втором отделении Джек сел рядом, и Роузи снова подумала, что он ведет себя как джентльмен. Он даже не положил ей руку на колено — ничего подобного. Но она чувствовала его взгляд на себе, а не на Джо-Джо, выступавшей на сцене и выглядевшей не старше, чем шесть лет назад, конечно, если не считать, сколько на ней грима. Однако, по мнению Роузи, тело у нее было потрясающим. Джо-Джо всегда говорила, что «ее задница — главное ее достоинство», так и было на самом деле. Подрагивая грудями, она прошлась по сцене и приняла конечную позу: стоя к залу спиной и расставив ноги, она через плечо улыбнулась публике. Две половинки занавеса сошлись вместе.

— Кошмар! Эта сука украла мое выступление! — возмущенно закричала Роуз. — Я выступала именно так. Черт побери, в наши дни нет ничего святого!

— Полагаю, что нет, — ответил Джек. — Я не думал, что ты знаешь Джо-Джо. Ты тоже занималась этим?

— Нет, уже нет, — ответила Роузи, идя рядом с ним по проходу, когда свет зажегся. — Я вышла замуж за богатого парня, владельца ранчо. У меня больше нет нужды работать.

— Знаешь, что я скажу тебе, — шепнул Джек, когда они вышли из театра. — У меня сегодня свидание с Джо-Джо, но я предпочел бы тебя. А что, если нам вместе поужинать?

Роузи заулыбалась при мысли, что Джо-Джо останется с носом.

— Это послужит ей уроком за то, что она украла мой финал, — сказала она, беря Джека под руку.

— Идем в «У Виктора». Они меня там знают.

«У Виктора» был уютным маленьким баром без алкогольных напитков и располагался в темной аллее рядом с Хьюстон-стрит. Роузи задрожала от возбуждения, поняв, каким эксклюзивным был бар, когда они позвонили в колокольчик и их, прежде чем впустить, долго рассматривали через оконце.

— Почему они тебя знают? — спросила она шепотом, когда дверь открылась и их впустили в темное фойе.

Джек нажал кнопку лифта и вежливо пропустил Роузи вперед.

— Я один из их поставщиков, — небрежно ответил он.

Роузи никогда не была в подобном месте. В старые, давно минувшие времена она посещала дешевые места, где подавали дешевые напитки, а компанию ей составляли дешевые парни. Они никогда не доставляли ей удовольствия, поскольку принадлежали к низшему классу, а «пойло» было таким отвратительным, что от него першило в горле. Сейчас все было по-другому: мягкий свет, оркестр, парочки танцующих и первоклассное виски, которое подавали в маленьких чайных чашечках из китайского фарфора.

— Чтобы обмануть федеральные власти, — объяснил ей Джек. — Но нам нечего беспокоиться. Все, кто ответственен за это, сегодня здесь и наслаждаются вместе со всеми.

Выпив по чашечке виски, они стали танцевать. Роузи нравилось, как Джек двигается, как прижимает ее к себе, приложившись щекой к щеке. «Он настоящий мужчина», — думала она и чувствовала себя счастливой.

В машине по дороге в ее отель она спросила Джека, где он живет, и была удивлена, когда он ответил:

— Там, куда мы едем, в «Уорике». Я всегда снимаю там номер, когда приезжаю в город.

— Итак, Джек, — сказала Роузи, сгорая от возбуждения, когда они поднимались на лифте. — Твой номер? Или мой?

Ханичайл была самой счастливой на свете, когда ее матери не было дома, а ее, казалось, почти никогда сейчас не было. «В Хьюстоне, — говорила ей Элиза, когда девочка спрашивала о матери. — Шляется».

Ханичайл не знала, где находится Хьюстон, но название города звучало как нечто далекое; она также не знала, что означает «шляется», но ей это слово казалось веселым. Каждый раз Роузи удивляла их, когда вела с большой скоростью свой красный «додж» по проселочной дороге, что есть силы нажимая на гудок и тем самым пугая лошадей, пасущихся в загоне, разгоняя кроликов в полях и вспугивая грачей, которые с громкими криками взмывали с деревьев в небо.

Элиза выбегала из кухни и стояла с мрачным лицом, уперев руки в бока, а с ней рядом — притихшая Ханичайл.

— Посмотрим, что она скажет на этот раз, детка, — говорила Элиза. — Ничего хорошего ее приезд не обещает.

Роузи всегда привозила подарки — «моим сладким», как она, смеясь, называла их. Аляповатые платья с оборочками для Ханичайл, цветастые хлопчатобумажные для Элизы, рубашки и шорты для мальчика.

— Возможно, она не так уж и плоха, — говорила Элиза, несколько смягчившись, увидев подарки для сына.

Но ни одно из платьев не годилось для Ханичайл, которая была такой же худой, как и ее отец. К тому же она росла не по дням, а по часам, и все подаренные матерью платья были для нее слишком короткими и едва прикрывали ее жеребячьи ножки с исцарапанными коленками.

Ханичайл всегда вежливо благодарила, но вздрагивала, замечая критический взгляд матери.

— Из тебя не выйдет красавицы, Ханичайл, — со смехом говорила Роузи. — Что правда, то правда.

Ханичайл спросила Элизу, что такое «красавица», и когда та сказала ей, что это леди с правильными чертами лица, хорошей фигурой и шелковистыми волосами, Ханичайл, посмотрев на себя в зеркало, поняла, что мать права. Худое лицо, глубоко запавшие голубые глаза, на носу горбинка, а волосы в беспорядке. Красавицей такую девушку не назовешь.

Поэтому Элиза вешала новые платья в шкаф, а Ханичайл ходила в своем синем комбинезончике с подвернутыми штанинами и босоногой, как Том. Ей хотелось быть похожей на него: быть такой же коричневой, сильной и красивой. Вообще ей хотелось быть мальчиком, чтобы никогда не носить эти глупые платья с оборочками, бусы и мазать губы красной помадой — все то, что так любила ее мать.

Ханичайл любила Элизу; она была большой, круглой, уютной и, главное, всегда рядом. Хлопоча по дому, Элиза пела; она готовила им еду: рис, свинину, цыплят, зеленый горошек и делала потрясающее мороженое в маленькой деревянной сбивалке с ручкой. Но рука Элизы никогда не уставала, а ее колени всегда были готовы приютить Ханичайл, когда той нездоровилось или она чувствовала себя очень одинокой.

От Элизы исходил запах свежевыстиранного белья, высушенного на солнце, с легкой примесью розового масла, которым она приглаживала свои густые черные кудри. Для Ханичайл это был самый приятный в мире запах. Для нее она была матерью, потому что Элиза была ей гораздо ближе, чем Роузи с ее французскими духами и вечным отсутствием. Ханичайл любила Элизу сильнее. После Элизы она любила Тома. Но никого она не любила так, как своего отца.