Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

ход.

Он ушел, не прощаясь. Незлобин, хорошо игравший в шахматы, сел на его место, игра продолжалась.

– Что это за «буль-буль»? – спросил он.

– А это такой залив, откуда еще никто не вернулся, – ответил Одрубовский.

И ничего не изменилось – ни бренчание на гитаре, ни подшивание воротничка, ни чтение.

«Война», – сказал себе Незлобин, думая о том, как изобразить эту сцену в будущем романе, и одновременно о том, что делать с ладьей, грозившей его королю.

Надо было взять лекарство, которое врачи велели ему принимать при сильных болях. Но он не стал принимать. Может быть, он уснул, потому что Одрубовский вошел в темную комнату, молодой, веселый, но почему-то в черной маске, означающей, что это не он.

ФРОНТОВОЙ БЛОКНОТ

4/III. Летал на «амбарчике» (ближний морской разведчик). Угрюмый, неразговорчивый летчик загнал меня в хвост. Ни сидеть, ни стоять. Луна с вертикальными – вверх и вниз – снопами. Яснеет, когда ветер разносит дикий, косматый туман. Мотались четыре часа, но, как говорит Нина Викторовна, «безрузвельтатно».

7/III. Слова: «У меня фотогигиеническое лицо». «Трое плыли на баядерках, один утонул». Старуха: «На мне все плохо заживает, потому что я замуж не вышла». «Уконтропупить» – укокошить.

17/III. Иногда мне кажется, что я физически чувствую людей и понимаю их лучше, чем они сами себя понимают. Мещерский был прав, когда сказал о командующем: «Я ему нужен». Это была, разумеется, самонадеянность, потому что командующему все нужны – до последнего матроса на рыбном траулере, переделанном в боевое судно.

23/III. Акустик Волин слышит шелест волны, прибой, шум винтов. Тренированный слух. Был случай, когда в сплошном тумане обнаружили транспорт только по слуху. Тридцать четыре минуты не видели, а еще через две – залп.

Подпруга смеется: «Пока жива моя фуражка, жива и лодка. Я выбросил, подобрали. Команда ее хранит».

24/III. Прямой, не терпящий уловок, презирающий хитрости, но только потому, что к хитрости он не способен. Всем тяжело от этой прямоты, грубой, бестактной. Постоянно возится со своим самолюбием, прячет его, то тяготится им, то гордится. (Мещерский.)

2/IV. Может быть, я ошибаюсь, но ведь Таля умнее и тоньше, чем он. В нем чувствуется однозначность человека, который настаивает на факте своего существования, считая его событием важным, значительным для других. Вот откуда это взвешивание каждого обращенного к нему слова. «Самолюбивый, как все маленькие ростом», – написал Бунин о Селихове в «Чаше жизни». Эта фраза подходит к Мещерскому, хотя он среднего роста.

3/IV. Был в театре на пьесе Штока «В далекой гавани». То, что у Бернарда Шоу было сценической ремаркой, ворвалось на сцену и распоряжается зрителями и актерами.

4/IV. Бледно-голубой купол северного неба.

5/IV. Снова Ваенга. Вешалка под простыней. На ночном столике – «Падение Парижа».

6/IV. Нет, я не прав! Одно чувство у него не выдуманное, и он не нянчится с ним, как с другими. Как он изменился, когда я рассказывал ему о встрече с Талей! Точно в ночном фонаре загорелся не фитиль, а звезда, и свет сквозь закоптелые стекла сделал все вокруг тоньше, прозрачнее. Может быть, именно она вернет его к самому себе. Не родился же он в самом деле с мыслью, что все на свете перед ним виноваты? Он любит, это я тоже чувствую физически, как чувствуют желание, боль, тревогу.

7/1V. «Удар пришелся прямо в кон» (арт.).

8/IV. Все осеннее небо заштриховано тонкими волнистыми линиями, эллипсами, кругами – как будто пунктиром обозначены фигуры воздушного боя. На скалах подбитый самолет – немецкий разведчик. «С утра тут шарил, ворюга! Теперь свое отлетал, гад».

15/IV. Говорят, что существуют три возраста: детство, юность и старость. Командующий: в его любви к риску, в лихости, с которой он взлетает на трап, в выправке, с которой он принимает рапорт, есть что-то двадцатилетнее, напоминающее о молодых ночных спорах, о тайных свиданиях, беспричинных дуэлях. Кстати, понятие дуэли очень подходит к нему: он ведет с немецким флагманом настоящую дуэль, разгадывает его намерения, устраивает для него ловушки, принимает неожиданные решения, смелые и сметливые, сложные и простые. На его командном пункте под гранитной скалой – карты военных действий, письменный стол, стойка с телефонами и за шторой – матросская койка. Сюда врывается все, что происходит в воздухе, на суше, на море.

Здесь, когда он включает приемник, слышится шум боя, раскаты артиллерии, невнятица взрывов. Здесь слышны приказы атакующих, взволнованные или спокойные голоса командиров. Гигантская шахматная доска – панорама морского театра – открывается перед ним, и он должен одним взглядом охватить эту панораму, чтобы вписать в нее новый ход, новый обдуманный бой. А когда это необходимо, он сам вмешивается в сражение, и в наушниках командиров слышен его мягкий и непреклонный, знакомый каждому моряку уверенный голос.

20/IV. «Рубить винтом, атаковать на скорости».

21/IV. Старшина Фейханов. Был ранен, вернулся в строй. В прошлом – знахарь, лечивший чтением стихов Корана. «Нужно было высоту удержать, а немцы наседают. А я один. Вот и бегал по всему участку со своим ППШ. Тут очередь дам, там очередь дам. Они залегли, наверно, подумали, что пулеметов полно. Так и не отдал им высоту».

22/IV. Командующий отменил решение военного суда, приговорившего Травина к расстрелу, и послал его в самое опасное место на суше. Опытный летчик стал «ботиком», так называют подносчиков боеприпасов к переднему краю. Теперь ему не надо идти на кинжальный огонь, которым его встречал немецкий корабль. Теперь короткими перебежками от скалы к скале или ползком, по-пластунски, он должен с тяжелым рюкзаком за спиной пройти триста пятьдесят метров, которые простреливаются во всех направлениях. Но под ногами земля, и командующий разгадал – это меня поразило, – что психологически