Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

бы происходящее само собой, и определить это было, по-видимому, невозможно.

Тогда он решил до поры до времени не заботиться об этом. Довольно и того, что он был почти уверен, что одно может пригодиться для прозы, которую он непременно станет писать, а другое – для сегодняшнего дня, для очередного газетного подвала.

В поезде, думая о встрече с Талей, Незлобин вспомнил, как однажды, когда он лежал больной в Полярном – у него была язва желудка, – он включил радио и услышал очерк о том, как два разведчика из морской пехоты получили приказ уничтожить дальнобойную батарею, причем комиссар, упомянув панфиловцев, откровенно сказал, что на возвращение мало надежды, – и большую часть очерка занимали ночные размышления младшего из разведчиков, которому едва исполнилось двадцать лет. Ему хочется написать прощальное письмо друзьям или что-нибудь красивое, вроде песни «Синие воротнички». Он вспоминает, как со своим другом ходил на Казбек, как они брали с собой коньки и катались по Казбеку, – довольно рискованная, но занятная штука. Становилось жарко, и они катались в одних трусах. Он вспоминает девушку-армянку, которая работала на метеостанции, и они как бы случайно встречались, когда она шла записывать показания метеоприборов. Она была тонкая, черная, с черным пушком под ушами и все выговаривала за безделье, а потом они сидели на каменной кладке, где была когда-то генуэзская крепость, и целовались… «Можно выполнить за Отчизну», – сказал младший разведчик комиссару…

«Вот черти, как стали писать!» – подумал он с восхищением и вдруг вспомнил, что рассказ-то этот написал он, еще когда был военкором ТАСС в Ленинграде. Артист кончил чтение – это был знаменитый Плятт, – и Незлобин кинулся к сохранившейся газете, перечитал очерк и долго думал, скинув грелку и совершенно забыв, что у него только что зверски болел живот. Что же произошло? Очерк, серый, как бумага, на которой он был напечатан, прочитал талантливый артист, прочитал его, и только! Но он прочел не то, что написал Незлобин, а то, что заставляет людей смеяться и плакать.

Произошло то, что Плятт заглянул в глубину этой маленькой истории и сделал ее произведением искусства. Но ведь если бы заглянул он, Незлобин, он написал бы очерк о рождении мужества, о значении сочувствия, о рождении добра. Может быть, это был первый случай в жизни двадцатилетнего разведчика, когда он задумался над вопросом «что такое Отчизна» и почему «можно выполнить», расплатившись ни много ни мало жизнью, – ведь это характер, о котором в очерке нет ни слова!

«Вот и в минувшей ночи в Коноше было то, что запомнится навсегда», – думал Незлобин. Была встреча с Талей, о которой он узнал так много. Было даже две Тали: кроме той, которая сказала, что едет к своему жениху, в его воображении сложилась еще одна Таля, которая любит весь мир: и стрелочницу с ее измученным лицом, и полуголых детей, вылизывавших из мисочки остатки постного масла, и его, Незлобина, случайно задержавшегося на станции. И он стал придумывать Талю, не торопясь, с наслаждением, угадывая все новые черты, – и вдруг увидел ее как живую – ловкую, с маленькими руками, которые умеют делать все: учить детей, ухаживать за больными, мыть полы, готовить обеды. Не подозревающую о том, что у нее природная осанка и что, если ее умело причесать, она была бы похожа на знаменитый портрет дочери художника Нестерова. Женственную, инстинктивно чувствующую «счастье подчинения» тому, кто ее искренно любит. С задумчивыми, широко расставленными глазами, как будто спрашивающими: «Что со мной происходит?»

И так интересна была эта работа придумывания, что он перестал видеть все, что происходило вокруг. Впрочем, ничего не происходило. Он ехал в пустом вагоне с ледяным полом, по которому можно было кататься на коньках. Воды не было. «Вылилась и еще не растаяла», – объяснил проводник. Незлобин стащил на какой-то станции два полена, и можно было сидеть, поставив на них ноги в бурках, время от времени делая зверскую гимнастику, чтобы согреться, – и продолжал думать и думать.

Что было невозможно? Что не укладывалось в воображении? Невозможно, непонятно и не укладывалось в воображении только одно: представить себе Мещерского рядом с Талей. По меньшей мере рядом с той Талей, которую придумал Незлобин. Нет! Даже и с той, с которой он познакомился в Коноше. Невозможно, и баста!

Ноги все-таки замерзли, и, сняв бурки, он сел на ноги, как это делали калмыки, у которых он жил, когда писал перед войной очерк о Сальских степях. Кто знает, может быть, когда-нибудь он напишет роман, в котором расскажет и о своей поездке за матерью, и о встрече с Талей?

Незлобин попал в Полярное и вовремя и не вовремя. Вовремя потому, что в день его приезда командующий награждал подводников и его адъютант пригласил Незлобина. А не вовремя потому, что надо было ехать на Ваенгу, чтобы поговорить с летчиками-торпедоносцами, потопившими большой немецкий транспорт где-то в районе Петсамо. Конечно, не поздно поехать на Ваенгу завтра, но он боялся, что его могут опередить другие военкоры, – подвижности ему всегда не хватало.

Он выбрал церемонию награждения и пришел, когда почти все офицеры уже собрались. Здесь был Тамм, у которого он брал интервью и который удивил его, намекнув, что, конечно, он дорожит появлением статьи о его подвигах в центральной газете, но еще больше дорожит возможностью поспать после затянувшегося обеда. Здесь был Складнев, маленький, узкоплечий, лопоухий и потому старавшийся выглядеть особенно мужественным и бравым. Здесь были Высоцкий, Подпруга, Малахаев, встретившие его сдержанно, с подчеркнутым оттенком холодности, причину которой Незлобин понял только через несколько дней, решив до поры до времени не придавать ей никакого значения. Зато Мещерский встретил его сердечно, обнял и дружески похлопал по плечу:

– Как съездил?

– Хорошо. Зайди ко мне вечерком, ладно?

Пришел командующий, все встали, и в скромно обставленной кают-компании началось награждение – без всякой торжественности, что очень понравилось Незлобину. Оно мало отличалось от обыкновенного разговора, в ходе которого время от времени все вставали, адмирал вручал орден и обменивался с награжденным рукопожатием. Переходы были естественными, и Незлобин подумал, что адмирал, несмотря на свою молодость и очевидную, внушающую симпатию простоту в обращении, был опытным человеком, прекрасно понимавшим своих