Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

самооценке не вырасти, если в 1965 году на большом поэтическом вечере в Париже он сорвал овации едва ли не более оглушительные, чем выступавшие там же А. Твардовский, Л. Мартынов, Б. Слуцкий, А. Вознесенский и Б. Ахмадулина[2777]. И если его стихи наперебой переводят на европейские языки, а его самого приглашают к себе западные университеты.

Триумфальной эта слава была, впрочем, недолго, уже с 1970-х начиная мало-помалу не то чтобы сходить на нет, но сменяться известностью пусть и устойчивой, однако же только в узких кругах как западных славистов, так и отечественных стихолюбов. Причин здесь много: от становившейся с годами все нагляднее отчужденности С. от литературной среды до все более возраставшей переусложненности его поэтики и его идеолекта. Это так, но главным, пожалуй, явилось то, что в стихах у С., как это ни странно для «фаворита эстрады», почти напрочь отсутствовали ноты протеста, социального критицизма, столь остро востребованного тогдашней публикой и понимаемого ею как «патент на благородство» и гражданскую смелость.

В борьбе за спасение И. Бродского от суда и ссылки С. участия не принимал[2778], зато — единственный, кстати сказать, из питерских поэтов — выступил в поддержку солженицынского письма IV съезду писателей. Однако и тут, — отмечает Вл. Новиков, —

его гневная филиппика (получившая распространение в Самиздате) касалась исключительно цензурных ограничений, вызванных в его личном случае не только и не столько политическими соображениями, сколько неприемлемой для советского официоза новаторской поэтикой и высокой степенью семантической сложности стихов и прозы нестандартного автора[2779].

Это, — по словам Вл. Новикова, — тоже диссидентство, конечно, но особого рода — эстетическое, к пониманию которого массовая читательская аудитория не была готова и на которое власть отвечала не репрессиями, а блокадой. Книги вроде бы выходили: «Триптих» (1965), «Всадники» (1969), «Аист» (1972), «Кристалл» (1977), «Стихотворения» (1977), «Песнь лунная» (1982), «Возвращение к морю» (1989). Но почти все они составлялись почти исключительно как избранное из давно апробированных и залитованных вещей, тогда как, — вспоминает С., — «за эти годы у меня накопилось дома на полках более 30 книг ненапечатанных стихов и 4 романа»[2780].

И вместе с чувством избранничества возникло ощущение изгойства и изгнанничества, частью вынужденного, а частью и добровольного. «Пророк — про рок, про свет — поэт, / Мне — нет судьбы и нет святилищ, / Мне просто в мире места нет. / Не жалуюсь. Уж так случилось», — сказано в стихах. Так, «самый элитарный изгнанник русской литературы», «изгнанник из жизни»[2781], он и прожил все послеоттепельные десятилетия, и о них, наверное, тоже можно будет написать роман, но только уже не авантюрный, а эсхатологический, полный трудов и горестных утрат, освещенный одиночеством и гордыней. Гордыней и одиночеством.

В девяностые, в двухтысячные к С. вернулось триумфальное признание, подтвержденное и потоком книг, вырвавшихся на свободу, и весомыми премиями Аполлона Григорьева (1999), Андрея Белого (2004), иными многими, а когда в 2011 году С. приехал в Москву получать национальную премию «Поэт», весь Большой зал Политехнического музея приветствовал его стоя.

Сроки тем не менее были уже измерены. За книгой с выразительным названием «Больше стихов не будет» (2007) последовала обозначенная столь же выразительно «Последняя пуля» (2010). И ушел он после отпевания в польском католическом храме вот уж истинно как «ничей современник», и прах его развеяли над водами Ладоги.

Соч.: Стихотворения. М.: Рипол классик, Пальмира, 2018; Проза. М.: Рипол классик, Пальмира, 2018; Вторая проза. М.: Рипол классик, Пальмира, 2018.

Лит.: Новиков Вл. Соснора Виктор Александрович // Русские писатели XX века: Биографический словарь. М., 2000; Арьев А. Ничей современник // Вопросы литературы. 2001. № 3; Королева Н. О Викторе Сосноре и его стихах // Звезда. 2010. № 11; Овсянников В. Прогулки с Соснорой. СПб.: Скифия, 2013; Гордин Я. До полной гибели — всерьез // Знамя. 2021. № 11.

Софронов Анатолий Владимирович (1911–1990)

«Литературный палач», — так С. назвал К. Симонов[2782]. «Главный, пожалуй, палач талантов», — подтвердил В. Огнев[2783]. И — совсем из другого поколения — о «жирных волкодавах софроновых» говорил Ю. Казаков[2784].

Ужасная, словом, репутация, но надо и то принять во внимание, что отец С., согласно распространенной легенде начальствовавший до Первой мировой войны в Харьковском полицейском управлении, а в Гражданскую короткое время служивший в военной прокуратуре у генерала Каледина, был в 1927 году расстрелян, и, чтобы тайна происхождения не стала для сына приговором, обрывающим карьеру, С. надо было стараться больше прочих.

Он и старался: еще комсомольцем заработал производственный стаж на Ростсельмаше, заочно или скорее всего экстерном закончил литфак Ростовского пединститута (1937), вступил в партию (1940). И вслед за агитационной брошюрой «Сквозной путь» (1931) бесперебойно, хотя пока еще только в Ростове-на-Дону, пошли первые стихотворные книги: «Солнечные дни» (1934), «Мы продолжаем песню» (1936), «Над Доном-рекой» (1938), «Сторона донская» (1940)…

А в войну наметилась и слава, обеспеченная, правда, не столько фронтовыми корреспонденциями или стихами, печатавшимися во множестве, но ничем не отличавшимися от общего потока, сколько песнями, среди которых были и запоминающиеся: «Шумел сурово Брянский лес», официально утвержденный гимном Брянской области, «Ростов-город, Ростов-Дон», играющий ту же роль в городе, который С. считал родным.

Теперь уже и в Москве, где он осел после войны, С. тоже признали: мало того, что приняли в Союз писателей (1947), так еще и почти тут же избрали секретарем писательской парторганизации, спустя 12 дней после награждения Сталинской премией 2-й степени за пьесу «В одном городе» (1948) произвели в секретари правления, а потом и в члены Президиума ССП.

И он развернулся. Судя по архивным стенограммам, по газетам, по воспоминаниям современников, недели, а то и дня — особенно в жарком феврале 1949 года — не проходило без выступлений С. на собраниях, где он линчевал группу «оголтелых, злонамеренных космополитов, людей без рода и племени, торгашей и бессовестных дельцов от театральной критики».

Конечно, — время было, как в таких случаях обычно выражаются, «непростое», — и другие писательские вожди соревновались тогда в палаческой риторике, но С. в этой школе ненависти был неоспоримо первым. И даже не учеником, а учителем, так что, — вспоминает З. Паперный, — в 1948–1953 годах «власть он имел самодержавную»[2785], что подтверждается и агентурным донесением МГБ СССР от 9 июля 1949 года, где сказано: «СОФРОНОВ в Союзе Писателей — полный хозяин»[2786].

В общем, — свидетельствует А. Турков, — «можно только догадываться, каким кровавым и зловонным волдырем вздулся бы он, не оборвись со смертью Сталина охотничий гон на „убийц в белых халатах“ и всяких там Гроссманов и Казакевичей»[2787].

Но