Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

— Про это я тебе солгать не сумею…

— А она у тебя про кого гадает, а? — Анисья испытующе вонзила взгляд в лицо просвирни.

Как бы не слыша этого вопроса, гадальщица стала сбрасывать по три карты.

— Для дома: будет у тебя король бубновый. Скоро. Для тебя: разговор и хлопоты… Для сердца: неприятное свидание с благородным королем. Что будет? А будешь ты сама лукавить.

— Конечно, буду!.. Третий год в лукавстве хожу.

— Чем кончится? — Письмом… Да, родимушка, письмо печальное. А ну-тка: чем сердце успокоится? — Дорога. Дальняя… И, видать, ты в бубновый дом попадешь.

Откидываясь от стола, просвирня многозначительно и мягко улыбнулась.

— Ничего. Молись Господу. Ты поедешь туда, куда тебе принадлежит.

Но Анисья растревожилась и голос ее стих.

— А письмо, сказала ты, печальное?.. И какой это бубновый дом?.. А может быть, они сегодня врут, карты твои? — вставая с места пренебрежительно спросила Анисья.

Просвирня, собирая карты, ответила обиженно:

— Уж ежели теперь, на святках, врут, то больше им и верить никогда не надо…

Она медленно и важно стала снова тасовать карты, и лицо ее стало опять сосредоточенным, как будто спящим, но, появившийся в дверях Яша разбудил ее, сказав глухо:

— Здравствуй, Петровнушка!

— Здравствуй, Яшенька. Здравствуй, батюшка! — оживилась просвирня. — Что же ты в церкву-то сегодня не пришел? А у меня для тебя самая румяная просвирочка припасена была… Где она у меня осталась-то?.. Батюшки мои! Я ее так позабыла у клироса, на причалышке, перед иконой Великомученика Пантелеймона. Знаешь, где стою-то я?.. Ты сбегай-ка, возьми ключ у трапезника да сам и возьми…

— Ну, ладно уж. Гадай! — оборвала ее Анеисья. — Он и без просвирки не умрет…

Но просвирня заступилась:

— Да ведь он, небось, до просвирки-то и пищи не приемлет… Небось, еще не кушал ты сегодня, Яшенька?

— А ничего. Вот ослобонюсь — схожу, возьму, покушаю. Самовар скипел. Нести? — спросил он у Анисьи.

— Нет, обожди. Уходи, не мешай.

Яша беззвучно ушел, как и пришел, и видно было, что его давно не обижает грубость человеческая.

Раскладывая карты, просвирня глубоко вздохнула и сказала:

— Благочестивый он человек… Шестьдесят лет прожил и ни одного греха не имел с женщиной. Это, как Бог свят, я тебе говорю правильно.

— А ты откуда знаешь?.. — улыбнулась ей Анисья. — Ты что же, караулила его, што ли?

— Знаю, прости меня Господи! — твердо заявила Августа Петровна. — Я сызмальства его знаю. Сама к нему ластилась, бывало, сама, прости меня Господи. Его женой желала быть. Не довелося… Есть такие люди благочестивые, родимушка, а для нас, грешных, они вроде как дурачки… И Яшенька такой… Такой, родимушка.

— Ты совсем не думаешь о гаданье и у тебя опять на сердце мне удар какой-то падает, — вдруг рассердилась Анисья, — Не хочу я гадать. Врут твои карты!..

Просвирня тоже рассердилась.

— Нет, это значит у самой тебя мысли черные, родимушка! Разрумяненная в жаркой кухне Стратилатовна, вбежала с фартуком у щеки и залепетала:

— Ой, а посуду-то я еще не поставила на стол. А там, на кухне уже все собираются… Ноги, говорят, грязные — сюда не идут. Стаканчики-то винные ставит?

— Гневаться мне нечего, родимушка, — собирая карты, говорила просвирня, — А только карты у меня не врут… А мне домой идти пора.

— Ну, вот и разобиделась! — пропела Анисья и быстро приказала:

— Стратилатовна! Там в подполье пиво медовое в жбане. Неси-ка, я Петровнушке подам. И пирог неси и самовар.

Она открыла шкаф и достала две бутылки.

— Наливочки, Петровна, выпьешь?.. Посмотри-ка, у меня есть и церковное…

И просвирня засмеялась мелким, конфузливым смешком:

— Ой, што ты, родимушка, я ведь не пью… Разве уж церковного-то рюмочку…

— Стратилатовна лукаво усмехнулась в Фартук и, расставив посуду на столе, ушмыгнула на кухню, откуда доносился звук гармоники. Это Мотька Калюшкин, красильщик, заиграл там грустную и широкую русскую песню. И эта песня глубоко вошла в Анисью, взволновала, подняла ее, ударила по сердцу.

Повысив голос, поднесла просвирня рюмку и заговорила громко, точно пьяная:

— Ты только не сердись на меня, на халду! Я сама свой ндрав не одобряю. А мы выпьем, посидим. Песенку хорошую споем. Люблю, Петровнушка, повеселиться я!.. Эх, молодость пройдет и не увидишь. Красота завянет — не воротишь… Хорошо Митька играет, негодяй! Митя! Эй, кто там еще? Идите сюда в комнату!.. Разлюбезная ты рвань!

У просвирни побежали слюнки. Хихикнув, она тронула рукой губы, взяла рюмку и умиленно перекрестилась.

— Люблю и я грешница у веселого человека посидеть. Только, не дай Бог, если батюшке доспеется, что я тут сижу… Будь-ка ты здорова!

— Кушай на здоровье! Знаю, не любит ваш батюшка меня… Волком на меня сбуривает… А конечно! Кабы я была законной приставшей — в ножках бы моих валялся… Ну, ничего, мы подождем нашу судьбу…

Стратилатовна, внося пирог, смеялась:

— Ой, какой горячий! Руки жгет.

За нею следом Васька Слесарь внес жбан с пивом и корявым словом пошутил:

— Зато у меня холодное. Ядреное!.. Эх, пей — не хочу!.. Здорово была, Анисья Ивановна!

— Ну-ка, вы, поберегитесь! — расталкивая остальных, говорил Яша, внося кипящий самовар.

Разрезая пирог, Анисья здоровалась с входившими и угощала Августу Петровну.

— Здравствуй, Вася!.. Скушай-ка, Петровна, вот пирожного кусочек… Стратилатовна, подай-ка маслица. В шкафу!

Церемонно и сосредоточенно кушала просвирня, умиляясь. Порумянела, помолодела.

— Спаси те Бог, родимушка. Спасибо.

Вслед за Яшей вошел и гармонист Митька Калюшкин. Одетый чисто, в лакированных сапогах, в жилетке поверх рубашки и в пиджаке внакидку, он нес под левою рукой гармошку, а правой ворошил кучерявые намасленные волосы.

— Здравствуйте, Анисья Ивановна! Покорнейше благодарим за ваши приятности. Где тут можно музыканту сесть?..

— А усаживайтесь, где кому поглянется, — весело говорила Анисья и, увидев в дверях Лизаньку, прозванную за красоту Цветочком, радостно воскликнула:

— Лизанька! Вот умница предорогая! Как это тебя ко мне пустили?

Девушка была в цветастом сарафане и казалась ярким полевым цветочком, раскрывшим губки-лепестки в улыбке.

— А я убежала, будто к подружкам, — задыхаясь, вымолвила она и указала на подружек, шедших за нею следом.

Подружки ее, в разноцветных сарафанах, конфузливо прижались у порога, застыдились, закрывая фартуком лица и, испуганно шепчась друг с дружкой. Лизанька Цветочек их утешала, чтобы знали, что она тут главная:

— Да ничего… Никто не скажет! — и, захохотав, зажала рот передником, потом брезгливо вытянула губки, — А тады уйдем!

— Ежели я отпущу — уйдете, а то в каталажку засажу! — сказал Митька Калюшкин для красного словца.

— И их ты какой удалый! — огрызнулась Лизанька, — Не застрелил, а уж и зажарил.

— Да ты сыграй им — вот и не уйдут. Палкой не выгонишь! — посоветовал Слесарь.

Раздвигая гармошку, Митька вопросительно посмотрел на хозяйку и спросил:

— Можно сыграть?.. Хочется мне Лизаньку мою размотоластить… Ишь она зубастая какая!..

— А ты выпей сперва рюмочку, — подавая Митьке водки, улыбнулась девушкам Анисья.

И этот взгляд лучше музыки и крепче слов приковал Лизаньку. Нехорошие шли слухи об Анисье, а Лизаньке она мила была.

— Смочи своей тальянке голоса! — не унимался Васька Слесарь, поглядывая на пирог.

Бери пирога-то!.. Берите все! Подсаживайтесь девки!.. — расходилась, разворачивалась во всю широкую натуру загулявшая Анисья.

Митька, встряхивая кудрями, подбодрил ее:

— Эх, и хороша же наша Анисья Ивановна! Быть бы ей над нами, как у сказке, над разбойниками. Ну, за ваше драгоценное, Ивановна!

Он, мастерски и лихо откинул голову назад, мигом выпил свою рюмку.

— У-ух, и масляный у те, Митька, язычок! — сказала Стратилатовна, радостно всем улыбаясь.

— Ничего язык мой не стоит!.. Сколько я его трепал на днях — Лизаньку сватал — не поддается… Вот она, ишь, ухмыляется. — Митька указал на задорно улыбающуюся Лизаньку. — Дорого хотит узять за нее батька. Ну, только што хоть батька ейный и Ваня широкан, и все же таки я его переширю.

— Разбогател што ли? — наливая и поднося просвирне вторую, спросила Анисья низким голосом.

— А голова у меня на плечах на што?.. Хе-хе, я голову в заклад за Лизаньку отдам, а все-таки она будет моей. Верно, Лизанька?

— Много стоит твоя голова? — огрызнулась девушка.

— Лизушка!.. — грозно покачал головой Митька. — Ох, буду я богатый — ты собачкой подползешь за мной!

И грянул на гармонике, молодецки подпевая:

Эх, у меня кистень — монета,Белый свет — моя казна.И текут на свете где-тоПолны реченьки вина…

Яша стоял у косяка двери и смотрел на всех с сожалением, а Стратилатовна его жалела: