Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

Стратилатовна замолкла и смотрела на Матвея во все глаза с робостью и восхищением.

— Яшку позови мне! — приказал он ей.

Но Стратилатовна наморщила лицо и строго спросила у Матвея:

— Да вы што это тут за игру затеяли?..

В ответ Матвей крикнул ей грозно:

— Што за разговор такой? Кому я говорю?

— Кричит ведь, как и взабольшний начальник! — сказала Ваське Стратилатовна потухшим голосом и покорно пошла в кухню, а Матвей стал приказывать Ваське:

— Ты будешь мне, как настоящий арестант. Понял?

— Нет, ты уволь меня, Мотюха. Тут делов… — начал, было, Васька.

— Какой я тебе Матюха? — крикнул переодетый. — Я настоящий жандармский полковник! Я тебе — «Ваше Скородие». Ты, дурака мне не валяй!

В дверях, впереди Стратилатовны, растерянно протирая глаза, появился Яша и промямлил:

— Не то это я… Сон эдакий вижу…

— Эк, заспался! — зыкнул на него Матвей. — Беги скорее к ямщику. Штоб в сей минут, две тройки подал мне.

Но Яша, не слушая Матвея, прошел в дверь к Анисье и зачастил:

— Ивановна!.. Ивановна!.. Что же это взаболь што ли лошадей заказывать?..

— Я те покажу не взаболь, сукин сын! — схвативши Яшу за шиворот и, швыряя его к выходной двери, заорал жандарм.

Яша упал, встал с пола и, потирая ушибленное место, оглянулся. Затем, куксясь, как обиженный ребенок, заскулил:

— Ишь, ты! Обрядился… Дерется… Нет, это не во сне, должно. Дерется больно как… — и плача, стал у порога, ожидая выхода Анисьи.

А когда из спальни вышла Анисья, одетая по-дорожному и в ручных кандалах, в сопровождении урядника, Яша вытянулся, замолчал и, слушая Анисью, ничего не понимал.

— Яшенька! — испуганно шептала ему Анисья. — Беги, родименький. Не перечь ему. Ведь он, под видом бочкаря-то, оказался всамделишный господин жандармский…

Матвей же, между тем, входя в роль, кричал новым, сладко-пьяным, наслаждающимся властью, голосом:

— И позвать сюда мне сельское начальство! Под суд отдам их всех! Под носом ихним государственные деньгаделы прячутся. Хорошо я теперь всех тут вызнал! Всех выловлю! Кому я говорю? — бросился волком к Яше и, размахивая кулаком, гремел Матей.

Яша быстро попятился и кубарем вылетел за дверь.

Подавляя смех, Анисья не выдержала роли и спросила:

— А как сельская-то власть явится, да заберут нас всех?

Матвей, не дрогнув бровью, с кулаками бросился на Митьку.

— Ты следи за арестанткой, штобы языком напрасно не молола! — и больно ткнул пальцем в плечо Анисью. — И никаких чтобы смешков мне не было, раз жисть на карту ставишь!

— А как же, — испуганно залепетала та, — Ведь тебя все здесь знают. Ведь они тебя обличить могут?

— Нет, эта мне игра не глянется! — решительно заявил Васька.

От прилива ярости Матвей даже зашипел на Митьку:

— Што ж ты, сукин сын, кандалы этому не наденешь?

А Анисья с натуральным испугом показала Митьке на свою комнату:

— Беги: там есть еще две пары.

— Матвей! — взмолился Васька, — Нет, ей Богу, ты меня уволь! Ей Богу — я уж лучше церковь сегодня ночью подломлю!..

Матвей направил на него револьвер.

— Пристукну, как собаку, ежели еще хоть одно слово скажешь!

Митька вынес кандалы и, грубо надевая их на Ваську Слесаря, робел, как настоящий нижний чин. А Васька начал ныть по-настоящему.

— Да неужели-то ж я не снимо-у?

Стратилатовна, выбежав из кухни и увидев Ваську в кандалах, закричала:

— Да, Господи-и! Да што же это такое? — и упала над Матвеем на колени. — Батюшка! Родименький! Да отпусти ты нас ради Христа-а!

Но Матвей схватил ее за руку и с ожесточением швырнул в сторону Митьки.

— Урядник, арестовать и эту!

В рыданиях повалилась Стратилатовна к ногам Васьки и оба они пали, как малые ребята, но в страхе истинном.

Смотря на них, не выдержала и заплакала Анисья, робким шепотом уговаривая Матвея:

— Мотя! Мотька. Да што ж это мы делаем?

А в эту минуту в шапке и с медалью на груди медленно и строго вошел староста, но, видя плачущих, поспешно сдернул с себя шапку.

Выглядывая из-за спины его, робко высунулся Яша, все еще не понимавший: во сне все происходит или наяву?

Староста поднял крест, чтобы помолиться на иконы, но Матвей схватил его за грудь:

— В тюрьме сгною! — грозно закричал он. — Ты тут деньгоделов прячешь, а-а?..

Староста даже присел от страха.

— Ваше скородие! Сном-духом ни чего не знаю…

— Молчать! В остроге изгною! Лошадей мне! Да десятских трех для провождения арестованных. В губернию всех заберу. Три тройки мне!

И, повернувшись к заревевшем Ваське, Стратилатовне и плачущей Анисье, выкрикнул: — Да замолчите вы! Видал я ваших слез довольно!

— Ваше скородие. Не губите! — лепетал, не смея выйти, староста. — Бегу, сейчас велю подать!

Придерживая шапку и медаль, он пятился и повторял испуганно:

— Ваше скородие. Сию минутучку!

И скрылся за дверями вслед за убежавшим Яшей.

— То-то, сучьи дети! — с дьявольским хохотом кричал вслед им разбойник. — Я хорошо узнал вашу собачью душу… Эх, тряхну же я вас на всю губерню!..

Рассказ второй

Правит мороз крепко и законно, полгода хозяин над Сибирью. По полям и степям носится косматая вьюга, веселая и пьяная простором. Крутит, завывает, подскакивает на холмы, белым колесом бросается с хребтов безлесных, белой тучей застилает небо.

Студено на чистом месте далеко ушедшему от норы зверю. Со слезами пляшут на глухих путях запоздалые путники. Тяжко бедняку без запаса дров и хлеба, без теплой меховой одежды. Не уютна его хижина под ледяной оскаленной усмешкой молодца-мороза.

Но мороз-хозяин любит всех хозяйственных, запасливых: людей и птиц и насекомых. Каждому, поверх всего, — покров пушистый, каждому — оправу светлую из серебра. Живи, покуривай дымком, грейся своим дыханием, грызи свой трудовой запас, либо сладко спи в теплой норе до прихода радостной сестры мороза — оттепели весенней. Сон ли смерть, смерть ли сон, жизнь ли вечная во сне и в смерти — этого мороз не знает.

Промерзла в озере вода до дна. Застыли рыбы. Правит закон-мороз. Растаяла вода, ожили рыбы, ушел мороз неведомо куда — танцуют рыбы, прославляют чудо. А мороз опять откуда-то явился. Сковал до неба пар земли, ледяными латами покрыл реки и озера и для рыбы, живущих подо льдами недоступны и неведомы законы надо льдами, как неведомы надземные законы людям.

Просто понимал и признавал закон мороза Вавила Селиверстыч, мужик от чурки-чур-чураевского роду, старой веры.

В самую жаркую, петровско-солнечную пору запасались и сушились дрова на зиму. Вся весна, все лето, золотая осень, три времени года — все на службе у зимы-мороза, все ему в угоду.

Вот за то и жил-покуривал Вавила в почете у мороза, в уютном захолустье леса, в подветренном ущелье, у начала каменного кряжа гор Алтайских.

Засыпаны амбары золотым овсом и ячменем, пшеницею бобровой. Обросли на зиму хорошей теплой шерстью лошади, коровы, овцы и собаки. В теплых и больших дворах — пар столбами от дыханья, весел шумный шорох сена и соломы, — не пережевать и сотням ртов трудовых запасов до весенней травы на косогорах.

Хмур и тепел и уютен дом маленькими оконцами в ограду. В низком подполье его дремлет буйный хмель в загодя наполненных бочонках с медовою брагой.

А поодаль, в двух верстах, в пасечном крепком омшанике, засыпанном снегами, крепко и чудесно спят, сложенные, как поленья друг на друга, сотни ульев с пчелами.

Не только лес-дрова, не только земля-пашня, не только луг-трава, а сено-корм. Нет, запахи лесной хвои и трав — для здоровья, краски цветов — для глаза, кашки их для воска — Богу свечка, росы с них для меда-сладости, сок белой березы — для вина веселого, шелк ее бересты для туесов к пиву, для покрышки домиков пчелиных, тонкий ствол для плетенья, ягоды с кустов для сладкого варенья, корни старых елей, кедров и сосен и черемухи для смол пахучих, для черного дегтя. Пух и перья птиц лесных для мягкой постели, красный мех со зверя разного на шубу, — вот какая жизнь держала там в плену Вавилу Селиверстыча.

А сверх всего грибка и молода красавица-сноха Лимпея, жена единственного сына, кроткого Корнила. Как крест над крепкою часовней, как конек над хороминой венчает она полное благополучие Вавилы.

Неделями и месяцами не бывал Вавила в ближайших селах. Днями и ночами — ни следа к его заимке с ближайшей проселочной дороги. Только изредка волк возьмет в кольцо, очертит большими тонкими кругами всю его усадьбу. Но и на волка и на злого человека — у Вавилы — сторожа и слуги верные: восемь собак, одна другой свирепее.

Как в заколдованном скиту, покрытая зимою снегами, а летом тучами и солнышком и сладостной тихой тайной, оплетенная густой людской молвою, протекала на заимке жизнь Вавилы Селиверстыча.