Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

Городского совета, Совета старейшин и Мощной Башни карточки с позолоченными инициалами доктора и вежливой просьбой явиться в его особняк.

Сарбан не хотел принимать участие в происходящем, он мгновенно придумал причину, по которой не мог покинуть свой приход даже на несколько часов, однако посланец был хорошо подготовлен на случай всевозможных отказов: он проявил настойчивость, и священник вопреки собственной воле сдался. Вскоре мимо Сарбана, который всегда ходил по городу пешком, ехали кареты, и из-за занавесок на него поглядывали гордые и молчаливые мужчины. Прежде чем покинуть Пьяца-Маре, Сарбан взглянул на аптеку Аламбика и с удивлением обнаружил, что она закрыта, а ставни полностью опущены; он задался вопросом, не был ли апофикар также приглашен к Кунрату – может, уже и добрался, – но когда священник наконец-то очутился в огромной гостиной доктора, где ждали всевозможные угощения, и поспешно окинул взглядом толпу гостей, Аламбика среди них не оказалось. Он решил подождать и не задавать пока что вопросов; разглядывал богатое убранство, немногих слуг, которые, склонив головы, раскладывали тут и там булочки размером с кулак (какая ирония: их же наверняка купили у Гундиша, который пролил в тесто немало слез, пока его месил), таская за собой столик, в котором был встроенный шкаф для спиртных напитков. Наполняя бокалы, слуги возвращали бутылки на место и возили это вместилище вокруг стола по мере надобности. Один из старцев, явно изнемогший после короткого путешествия из Прими в Медии, закрыл глаза и, похоже, задремал. Но то была ерунда, ведь Альгор Кунрат еще не явился. Через высокое окно размером почти во всю стену Сарбан видел пышный сад, и поодаль, среди невысоких кустов, на скамейке сидела девушка, погруженная в грустные раздумья.

Появился Кунрат, а за ним несколько учеников, в числе коих рыжие фавориты, толкали нечто на деревянных колесах, скрытое под вышитым покрывалом. Покончив с поклонами и приветствиями, Кунрат объявил о цели этой встречи.

– Дорогие мастера Совета и старейшины, добрые друзья из Мощной Башни, этим утром я готов представить вам способ преодоления темных времен, которые мы все нынче переживаем.

Когда слова прозвучали, его помощники открыли высокий предмет посреди комнаты, и толпа гостей вяло всколыхнулась, как неудачно запущенный фейерверк, зашепталась: на деревянной подставке на колесах была картина высотой около двух метров – человек, вид сверху, лежащий на столе, со вскрытым животом. Органы были разложены вокруг него на столе, полость живота и грудной клетки зияла посреди картины темным колодцем, и что-то глядело из бездны на зрителей. Руки и ноги были рассечены, кожа растянута и прибита гвоздиками к деревянному столу, вены – натянуты будто струны между гвоздями побольше. Было трудно сказать, мужчина ли этот распоротый человек или женщина, ибо гениталии оказались скромно прикрыты окровавленной тканью, а с лица тоже сняли кожу, и она сползла набок, словно несколько верхних слоев шелухи на тронутой плесенью, испорченной луковице. Голова была наголо обрита, а череп вскрыт, будто музыкальная шкатулка, и собравшиеся видели часть мозга. Лишь мускулатура, в основном обнаженная и достаточно развитая, намекала, что это, скорее всего, и впрямь мужчина.

Обстановка в гостиной быстро накалилась, ведь все знали, что в городе позволили осуществить вскрытие лишь однажды, еще до того, как Мандрагору переименовали в Альрауну. Сарбан огляделся и увидел, как Хальбер Крум хмурится от беспокойства. Священник встал и спросил, почему Аламбика нет на собрании, столь важном для города, однако его попросили сесть и объяснили, какие решения были приняты на других, тайных совещаниях. Так Сарбан узнал о карантине, вскрытии, обвинениях, выдвинутых против Аламбика, а еще ему напомнили, что у него, Сарбана, имеется незаконченное дело.

Чувствуя, как в голове все завертелось, словно туда пробрался вихрь, и как рана на ребрах новь открылась от удара невидимым кулаком, Сарбан тяжело плюхнулся на стул и отрешенно уставился мимо собравшихся мужчин, в окно, где девушки уже не было, зато в кустах моргнули и исчезли чьи-то большие черные глаза. Несколько часов спустя Сарбан списал видение на замешательство, вызванное безумной атмосферой того собрания. Он внутренне осуждал решения Совета старейшин и Городского совета, проклинал легковерных и боялся решения, предложенного Кунратом, но что-то подсказывало ему, что долг врача – попытаться, и это нельзя ни осуждать, ни проклинать. Обвинения в адрес Аламбика смехотворны, говорил себе Сарбан по пути домой, и он без колебаний заявил это вслух во время собрания, но ему напомнили, что высшее благо – помочь заснувшим юницам, и все прочее следует признать инструментом для достижения этого высшего блага. Ему строго велели держать свое недовольство при себе и никому не рассказывать о том, что последует дальше, и Сарбан знал, что, если он не сможет держать рот на замке, последствия будут болезненными не только для него, но, что еще важнее, для Игнаца, Марисы и Степана, для всех, кто жил в потаенных комнатах, скрывался в тени, страдал. Он должен был молчать и надеяться. Молиться он уже не мог.

Когда встреча закончилась, Сарбан отправился домой. Войдя в коридор, услышал голоса. Обошел комнату для учеников и направился к кладовой, открыл дверь. Две служанки забрались на пирамиду из стульев, а третья придерживала их за ножки, чтобы конструкция не рухнула. Девушки скоблили и старательно терли угол потолка, где от сырости вспучилась краска и толстым слоем наросла плесень.

– Она появилась ночью, господин, – сказала та служанка, что оставалась внизу. – С бухты-барахты. Но хорошо, что мы увидели и сразу взялись за уборку, а то плесень могла и на припасы перекинуться, сами понимаете… – прибавила она и взмахом руки указала на хлеба в корзинах и окорока, подвешенные к потолку, подальше от мышей.

Сарбан глубоко вдохнул и нахмурился. Пахло чем-то едким.

– Да, еще и воняет… Простите нас, господин! Мы принесли мяту и лаванду в мешочках, видите? Оставим тут. Вот увидите, до вечера все выветрится.

Священник улыбнулся и кивнул. Вышел из кладовой, вернулся к своим холодам – хорошему и плохому. Лег на кровать, закрыл глаза. Открыв, увидел в углу пятно, будто след от донышка бутылки. Плесень пробралась через стены и обосновалась в его комнате. Сарбан опять закрыл глаза и задремал. Когда проснулся через час, пятно как будто сделалось чуть больше и немного красивее.

Вара Сарбану не снилась. Ему не снились ни Бог, ни Мариса. Зато снилась уснувшая юница, вся белая от холода, повисшая на каменной руке святого Тауша перед храмом. Во сне она говорила с Сарбаном с высоты, но ее губы не шевелились. Он в растерянности крутился посреди пустого церковного двора,