Армагеддон был вчера - Александр Полосин

– В лунном свете? – попытался её перебить я. – Ты говоришь, в лунном свете?

– ...соль, что бросили в воду, как дымок очага в атмосфере. Нет ничего меж тобою и матерью-Геей. Ты – Она, а Она, соответственно, – ты!

В Лунном Свете, о Боже! Неисповедимы пути твои, равно как и мысли...

Таис, не ответив, прибавила шагу и свернула налево.

Вдали зачернела полоска деревьев. Всё молчало кругом, только ветер едва шелестел, разносивший запах тимьяна. Я различал лишь Таис, и не видел почти ничего в отдалении.

Мы постояли в ночной тиши, окутавшей нас покрывалом из мрака, потом сошли с тропинки на поле. Много раз паханая земля была пушистой и мягкой. Кроссовки глубоко погружались в неё, как и сандалии Таис...

Наконец, она остановилась. Вздохнула и неуловимым движением сбросила с себя одежду, знаком давая понять, чтобы сделал я то же.

Не отрывая взгляда от её восхитительной фигуры, я нащупал на обуви липучки, потом долго боролся с ремнем и заевшей молнией на джинсах, но справился и предстал-таки во всей красе... Хорошо, лунный свет, мой безусловный союзник, так и остался за гребнем горы.

Таис выгнулась, закинув голову назад и подняв руки к голове, сняла ленту. И обрушила вниз волну распустившихся волос. Молча подошла ко мне, обняла... Пальцы её рук сжимались, лаская мои волосы, скользя по затылку и шее…

От влажной, тёплой, недавно вспаханной земли шёл сильный запах – перегноя, свежих коровьих лепешек и дождевых червей. Казалось, сама Гея, вечно юная, полная плодоносных соков жизни, раскинулась в могучей истоме...

Я ощутил в себе силу титана. Каждый мускул тела теперь приобрел твёрдость бронзы.

Схватив Таис на руки, я поднял её к сверкающим звездам, бросая её безумной красотой вызов холодной гармонии мирозданья...

* * *

Прошло немало времени, но я не торопился овладеть ею на поле Скирона.

Я оттягивал миг блаженства. Склонившись над Таис, я целовал её теплые детские губы, ласкал языком упругую грудь, гладил впадинку горячего живота и шептал строки из всплывшего в памяти стихотворения:

Я унесу тебя к центру Вселенной,

Где в ярком свечении Солнце угаснет – Пусть поглядят на тебя, совершенную! Пусть убедятся – ты всех прекрасней...

Таис повернула голову, удивлённо всматриваясь в моё лицо.

– Ты хорошо образован, милый? – вопросительно прошептала она. – Глупы соотечественники мои, программистов назвавшие дикими горцами... Но всё же, от небесной далёк ты Урании – лучше бы быть тебе с Геей...

Я хотел возразить, но замолк – увидел ресницы, прилипшие пряди волос на лбу и тёмные круги под глазами. Странно, ничего ж ещё не было... Оглянулся – края поля, во тьме казавшегося необъятным, оказались совсем близки... Неужели долгая предосенняя ночь кончилась? Я что... был в обмороке? Или провалял дурака всю ночь?!

Да нет, не может быть...

Таис приподнялась на локте и тоже удивлённо посмотрела на поднимавшуюся из-за горизонта зарю. Внизу, в просвете рощи послышалось блеяние овец.

Она медленно встала, выпрямилась навстречу первым лучам солнца, осветившим золотистым контуром её тело. Руки вновь поднялись к волосам извечным жестом женщины – хранительницы и носительницы красоты, томительной и зовущей, исчезающей и возрождающейся вновь, пока существует род человеческий...

Таис накинула тунику и медленно исчезла на моих глазах, будто растворилась в солнечном свечении...

– Прощай, любимый!.. – растаяли в воздухе её последние слова.

– Эй, постой... ты куда! – воскликнул я, ничего не понимая. – Как прощай? А идти мне – в каком направленьи? Я же местных дорог направленья не знаю... Что вообще за фигня происходит?! И рассвет сразу после заката... когда эти, как там, ваши... клепсидры – отмерить и час не успели б!

Я недоумённо крутил головой, спешно пытаясь нащупать зарывшиеся в землю кроссовки и прочие детали туалета.

– Это... Хайре!

* * *

– Хайре, хайре, кот октябрьский! Так для этого тебе компьютер был нужен?!

Ольга строго поблёскивала тонкой оправой очков... В тёмно-карих глазах вспыхивали искорки – ревности? бешенства? иронии?

Надеюсь, последнее...

Вокруг меня валялись пустые банки «Хайнекена», наушники сползли и висели на одном ухе, на мониторе висело окошко с надписью: «Супругой твоею разорвано было соитие наше! Бесцеремонно разорвано и – увы, навсегда... Прощай мой любимый! Отныне несчастная, Таис».

Я потряс головой и зажмурился. Надпись сократилась до «Соединение было разорвано пользователем».

– Ну! Я жду тебя, «милый»! – грозно потребовала отчёта жена. Проглотив комок в горле, я неуверенно произнес:

– Хай... ре!

Евгений Гордеев «Живое» тело

…Мне не нужна молодость твоей кожи, Мне даже не нужно, чтоб ты была светлой, мне нужно, Чтоб ты сумела принять всё это

И жить на краешке жизни...

П. Кашин

Его глаза невидяще смотрели сквозь заляпанное весенними дождями стекло на шумную, неприглядную улицу, где покосившиеся фонарные столбы грустно глядели единственным глазом в разбитый мокрый асфальт.

Он сидел за столом, подложив под голову сложенные руки, казалось, рассматривал спешащих куда-то неопрятных, погрязших в своей деловитости прохожих, сидящих на тополе чёрных, крикливых галок, проносящиеся беспечно автомобили.

Но это только казалось, что он куда-то смотрел. Кто мог заглянуть ему в глаза? Никто. А если б кто-то и заглянул, то обнаружил в них только пустоту и отрешённость, уткнулся бы в глухой забор, прочно отгораживающий от этого мира. Забор, с любовью и долготерпением им возводимый. Он был далеко, настолько, что вряд ли бы смог вернуться сейчас в реальный мир. Лицо его время от времени озарялось улыбкой, точно солнечный непоседливый зайчик из детского зеркала проносился по предметам, не оставляя на них следа. Мгновение назад он был, но больше его уже нет.

Он вспоминал, вспоминал что-то тёплое, замечательное, что произошло с ним в тот день. Старался припомнить, когда ещё ему было так покойно и счастливо, когда ещё он чувствовал в себе такой прилив сил, такую свою нужность для кого-то и… не мог вспомнить.

Ах да, как это было неожиданно и замысловато. Порой, ища что-то всю жизнь, мы проходим мимо того, что ищем, не видим то, что нужно видеть, не хотим знать то, что необходимо знать. И как ловко иногда мы просим память не тревожить нас по пустякам. Пытаясь за суетой забыть то, что нас так заботит.

Он не хотел больше поступать так. Слишком, слишком долго он заставлял себя не думать ни о чём, не верить ни во что и никому. Он в конце концов сам поверил в своё тихое сумасшествие, в свою ограниченность. Чтобы жить только в своём мире, по своим правилам, по своим законам.

Да только вот теперь захотелось плюнуть на эти правила, на эти законы, на эти догмы. Захотелось смотреть и смотреть на красоту блеснувшей надежды. Захотелось, чтобы свет от этой едва заметной золотистой нити озарял небо над его головой. Не поздно ли? – насмешливо вопрошал его ставший циничным к этому времени ум. Не поздно ли? – пугал он откровением слов, рисуя неприглядные картины возможного будущего. Но циник-мозг не мог побороть робкое, едва-едва зародившееся чувство в его груди. И чувство это, хоть и сжималось в комочек, но из последних сил удерживало надежду. Надежду, – которой приказано умирать последней. И по которой он уже давно справил тризну.

Так что же случилось? – подумал он. И со вздохом облегчения и радости вспомнил.

Он познакомился с девушкой. С девушкой, которая пишет стихи и читает Гумилёва, Мандельштама, Шекспира.

* * *

Дни в детстве несутся сломя голову, как будто боясь не успеть за уходящим солнцем. В юности, переходя на шаг, позволяют осмыслить, куда они так спешили в детстве. Когда же ты почувствовал себя взрослым, они, вконец обленившись, едва тащатся по бесконечной дороге, сменяясь друг другом, без эмоций, утратив краски и свежесть, перестают поражать огромностью и непонятностью лежащего под ногами мира. Новые, потрясающие нас радостями или огорчениями события приходят всё реже и реже. Еда и поступки становятся пресными. Становится настоящими.

Он ненавидел свою нудную канцелярскую работу, на которую приходилось ходить ежедневно, из месяца в месяц и из года в год. Он видел за всеми крючочками, палочками, буковками, которые ему приходилось творить за стареньким монитором, издевательство над самим существованием человека. Ему не везло в жизни. Про таких обычно говорят – неудачник. По службе его обязательно обходили более настырные, более наглые, затем – и более молодые. В магазине продавщицы обвешивали, обсчитывали, честно глядя ему в глаза. Упрекнуть их у него просто не хватало смелости. На рынке старушки-одуванчики всучивали картофель по самой высокой цене, да к тому же наполовину гнилой. Громко причитая ему в спину о здоровье, котором его наградит Господь, и с пожеланиями приходить ещё.