История Франции - Марк Ферро

а особенно те, кто не участвовал в различных кампаниях по финансированию вооруженных организаций, т. е. те, кто мог быть членом Демократического союза Алжирского манифеста или оставаться сторонником Мессали[372]. В равной степени под удар попадали и простые алжирцы, которые боролись за то, чтобы стать полноправными гражданами Франции… Говорить, что существовала «французская партия», — анахронизм, поскольку на тот момент значительная часть мусульманского населения не представляла возможным достижение независимости. Она желала быть республиканской и демократической и, насколько могла, вела борьбу мирными средствами против политики колониальной администрации, во имя защиты арабской самобытности в рамках партий, профсоюзов и т. д.

Получается, что, с одной стороны, ФНО считал предателями всех тех, кто не вступал в его ряды, а во Франции защитники прав арабов, включая и право на независимость, осуждали политику и крайности колониализма. С другой стороны, те же французы в метрополии пытались не замечать преступления, совершенные ФНО против своих противников, даже если считать подозрительными тех, кто хотел остаться с Францией. Таким образом, мусульман, симпатизирующих Франции, было много, даже если они напрасно надеялись, что Франция сможет обязать французов Алжира пойти на настоящую интеграцию.

Тридцать первого декабря 1956 г. 4149 мусульман были убиты ФНО — если верить французским источникам. Сомнительные данные, так как многие могли стать жертвами карательных сил колониальной администрации. Но этого, в принципе, тоже нельзя отрицать, поскольку никто не может опровергнуть тот факт, что после 1962 г. среди мусульман насчитывалось огромное количество жертв.

Вскоре, обреченные на чувство вины — ведь и ФНО, и временное правительство Алжира причислило их к предателям, а защитники прав человека во Франции хранили молчание — эти жертвы были отданы в руки преследовавших их победителей. Единственными их защитниками стали те немногие французские офицеры, которые предпочли нарушить инструкции и привезти их во Францию. Ведь эти алжирцы, верившие, что Франция установит демократию, работавшие в больницах, университетах, органах управления, служившие в армии, надеясь, что это станет для них настоящим продвижением по гражданской и социальной лестнице, стали, после заключения Эвианских соглашений, неудобными свидетелями несбывшихся надежд. А исконная Франция во главе с ее руководителями, при негласной поддержке алжирского режима, сделала все, чтобы люди забыли об этом предательстве и преступлениях.

КОНЕЦ «ФРАНЦУЗСКОЙ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОСТИ»?

Как и весь мир, французское общество претерпевает изменения, но организация политической жизни во Франции остается застывшей.

Разумеется, потребность в переменах составляет один из лейтмотивов любого выступления. Но неужели политики, охваченные стремлением творить благо, по сути, не сделали ничего особенного, кроме как изменили срок действия президентского мандата или календарь выборов? Как знать…

Они не заметили, что принципы, лежащие в основании работы наших институтов, появились в эпоху Локка и Руссо, в то время, когда еще не произошла революция СМИ, не говоря уже об ускорении глобализации, о трансформациях в финансовой сфере, о прогрессе науки и т. д.

Успехи глобализации, среди прочего, поставили под вопрос концепцию «государства всеобщего благосостояния». Под их воздействием социальные слои сменили требования о получении новых прав на требования сохранения уже имеющихся, а наиболее обездоленные перестали мечтать о лучшем мире — настолько сильно возросло неравенство, причем не только между богатыми странами и всеми остальными, но и внутри самих же богатых стран, и в том числе во Франции. Распад социалистического лагеря выбил из рук левых партий аргументацию, с которой они обращались к избирателям, и предопределил победу идеологии рыночной экономики над идеологией экономики государственной. Но определенный урон понесло и само государство, кто бы его ни возглавлял, так что экономические вопросы частично были изъяты из сферы действия политики и политических деятелей: государство перестало доминировать в таких сферах, как государственная собственность (была проведена приватизация), определение общего курса экономической политики (практика индикативного планирования подошла к концу), и в области контроля и регулирования финансов (банковская сфера). Господствующая идеология освободила рынок от централизаторской опеки со стороны демократической власти, которая сегодня рассматривается как контрпродуктивная диктатура (так считают Люк Болтански и Эва Чиапелло), вплоть до того, что сама мысль о контроле экономических институтов со стороны государственной власти может показаться скандальной и неоправданной. Тогда как в XIX в. этот замысел воплощал будущее, где будут ликвидированы проявления ужасной несправедливости, лежавшие в основе экономического неравенства. Соответственно механизмы, отвечающие за распределение богатства, подлежали исправлению.

Сегодня даже социалист Лионель Жоспен, выступая в ранге премьер-министра[373], заявляет, что «государство не может управлять экономикой». Руководители обретают свою легитимность не в результате поисков социальной гармонии, а после достижения экономических успехов, при том, что в этой области с депутатов и политических кругов снимается часть ответственности. Политики не в силах противостоять закрытию заводов и действию законов рынка, а также некоторым указаниям, приходящим из Евросоюза, причина которых остается неизвестной. А факт того, что в том или ином случае депутаты из разных партий солидарны друг с другом по такому-то вопросу, свидетельствует о немощности системы политического представительства и о том, что Франция лишается части своих прав и полномочий в ходе развития европейского строительства — каковы бы ни были его преимущества и недостатки.

Кроме того, приходится констатировать все возрастающее влияние финансового мира. Как показал экономист Андре Орлеан, главная особенность этого процесса состоит в том, что по сравнению с ушедшей эпохой произошла ключевая перемена: теперь курс валюты на бирже не является показателем реального величия страны, в данном случае — показателем прибыльности ее предприятий, если ее высчитывать по долгосрочной прибыли. Курс валюты теперь является конструкцией, призванной установить консенсус внутри финансового сообщества. Другими словами, финансовая мощь стала отдельной силой, с которой следует считаться, а вовсе не простым показателем могущества той или иной страны, как было раньше. Новизна состоит в том, что финансовые круги имеют возможность навязать экономике свои оценки, поскольку ожидания финансистов теперь формируются исходя не из экономических реалий, а из ожиданий других участников процесса. Аналогично ведут себя крупные СМИ, которых логика конкуренции вынуждает искать не самую правдивую и качественную информацию или передачу, а ту, что способна вызвать общественный интерес — тот интерес, который можно предвидеть. И, столкнувшись с этой новой логикой функционирования финансовых институтов, экономические и политические силы ощущают свою недостаточность и неполноценность, как и при соприкосновении с «могуществом аудиовизуальных технологий».

Итак,