Добровольная жертва - Наталья Метелева

Я всплакнула от жалости к себе: библиотечная башня была изолирована от основных помещений почти как сокровищница, и пройти туда можно было только через переход в противоположной башне. Лучше бы я осталась в трапезной! Во-первых, оттуда было ближе, особенно через черный ход во двор, во-вторых и главных – успела бы урвать хоть маковое зернышко от обеда, пусть даже подпорченного приторным десертом в виде слащавого магистра. Какое он имел право быть так похожим на Дика, быть таким уродливым искажением, насмешкой над его обликом?!

Вместо пустых глазниц пыльных рыцарских доспехов угрюмые залы обзавелись человеческими и провожали мой цыплячий шаг цепкими ястребиными глазами рослых стражников из свиты отца. Мне не понравилась эта перемена в интерьере.

И особенно не понравился опрокинутый взгляд черноволосой смуглой скульптуры в кожаном панцире с нашитой блестящей чешуей. Статуя неподвижно замерла у окованной двери на крытый мостик перехода, через который надо было пройти, чтобы попасть в библиотеку.

Дверь оказалась запертой. И зачем сторожить запертую дверь? Поворчав, я спустилась по щербатой лестнице ко второму, подземному переходу. Им пользовались в исключительных случаях. Но раз уж сегодня такой исключительный день… Не идти же на улицу в обход всего замка к воротам башни!

У нижнего перехода таращился безусой мышью точно такой же сфинкс, только медноволосый, с чуть раскосыми, замершими по команде «Смирно!» глазами. По его щеке между двухдневными щетинками стекали капельки пота. Ему бы под полуденным июльским солнышком постоять! А здесь – вон какие комфортные условия: из открытой в провал подземелья двери приятно тянуло влажным сквозняком.

Я шагнула на плиты перехода. Дверь дубовым кулаком бесцеремонно толкнула меня в спину, сопроводив швырок скрежетом задвигаемого засова и полной тьмой.

Не люблю темноту. Особенно такую, в которой не видать ни зги, ни времени, ни действительности. И невозможно понять, где ты, кто ты и когда… Очень не люблю. Просто ненавижу. Всем сердцем! Всем существом, рванувшимся из хищно схвативших лап!

Всем существом, рванувшимся из хищно схвативших лап, всем сердцем простонав спасительную молитву, пифия выдрала себя из пожирающей ее тьмы. Тело словно швырнуло обратно на ложе. Мир покачнулся от этого толчка тяжелым маятником и так же медленно успокоился, как и сердце.

Влажные от ночной росы стены в густых черных потеках глубоких ниш перестали колебаться и замерли, прислушиваясь к хриплому дыханию очнувшейся девушки. Светильники погасли. Наверное, от порыва ветра. Казалось, стены древнего храма ожили. Это налетевшие мотыльки тихо шуршали во тьме, вылетая в узкую щель окна на простор.

Она не любила тьму и особенно не любила эти беззвездные ночи в этих черных от копоти гранитных стенах храма, когда проваливаешься в непонимание – где ты, когда ты и кто ты. С пифиями это сплошь и рядом случается и средь бела дня, но во тьме – почти неотвратимо, что само по себе отвратительно. Она ненавидела это состояние полной неопределенности.

Шуршание прекратилось, тишина стала непроницаемой. Стены успокоились. Тысячелетия назад здесь было святилище, сложенное из каменных глыб. Оно и сейчас сохранилось в недрах возведенного вокруг него храма. Менялись боги, которым творились богослужения, менялись жрицы, менялись внешние стены. Оставались глыбы в недрах. Оставалась Старшая жрица. И всегда, испокон веков здесь воспитывались пифии.

Девушка, сколько себя помнила, жила в этих стенах. Она не стремилась их покинуть. Территория вне храма была запретной. Только раз в раннем детстве она шагнула за порог, воспользовавшись долгим отсутствием следившей за ней Старшей жрицы. Шагнула и замерла в панике: утоптанная земля перед храмом впитала в себя столько жизней, сразу вцепившихся словно пиявки в голые пятки девочки, что она упала ничком, не в силах справиться с охватившим ее потоком видений. Мир вспыхнул огненными языками, словно малышка ступила в горящий костер, и она скорчилась в жутких судорогах. Тысячи лиц и судеб, затмевая друг друга, ринулись на нее. Тьма смертей, одна ужаснее другой, вторглись в ее сознание, разрывая его на клочки, завихрились тугим смерчем, сминая и унося ее жизнь.

Очнулась она уже на тонкой циновке в своей каморке. Старшая жрица выходила девочку и ни словом не попрекнула ее за попытку бегства. Она казалась даже довольной: собственный ужас удержит пифию в храме верней ошейника с железной цепью. Девочка уже никогда не убежит. Тот, кто родился провидцем, в этот мир родился только телом. Разум такого ребенка принадлежит другим мирам, другим возможностям. Таким детям нужен поводырь, хотя они не слепцы, они слишком зрячие. Они не пленники храма – они просто не способны жить в мире людей.

Там, где смертный видит одну осуществленную возможность, маленькие провидцы теряются в мириадах равновозможных событий, и пройдет не год и не два, прежде чем они научатся ходить по этой неласковой земле, выбирая и удерживая наиболее вероятностную стезю. И смогут уплотнять вероятность, осуществлять возможность.

Тело их нужно обучать не только хождению на двух ногах, как обучают всех людей, которые иначе будут бегать на четвереньках, – их тело нужно обучать смотреть глазами смертных, смотреть не видя. Их нужно заставлять сдерживаться. Отсекать лишнее, чтобы они не разорвали сами себя от сверхчеловеческих напряжений.

Только так можно сохранить их рассудок, вырастить разум, заключенный в слишком крохотные сосуды. Только тогда из первородной бесформенной массы, в которой содержатся все возможные формы, они вылепят и осуществят необходимую. Уж Старшая жрица об этом позаботится.

Ткань на входе колыхнулась. Келья озарилась пляшущими бликами мерцающего светильника. Мягкая рука легла на влажный лоб девушки.

– Опять кошмары, Ульрида? Ты вся в поту.

– Это не кошмары, матушка. Это просто тьма. Ты знаешь, я не выношу ее. Ветер погасил светильники.

– Сейчас зажгу… Это не ветер, милая. Это мертвые бабочки попадали прямо на фитили. Сбили их, надо же…

Девушка села на тощей подстилке, подтянув колени. Она была совсем юной, не больше пятнадцати лет. Густые блестящие волосы легли на округлые матовые плечи тяжелыми бронзовыми волнами. Ее большие, золотистые, как мед, глаза с пушистыми ресницами задумчиво наблюдали, как та, которую она назвала матушкой – сухонькая, коричневая и сморщенная от древности, как потрескавшаяся пустынная земля, – седая женщина в черной суконной накидке поверх легкой рубашки обошла келью, зажигая медные светильники в нишах. Заблестела золотым орнаментом чаша на столике у ложа.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});