Рыцарь и его принцесса (СИ) - Дементьева Марина

Я вспыхнула и, не сдержавшись, оглянулась, но вопреки ожиданию вновь не увидела Джерарда. Быть может, он проходил здесь прежде и застиг незнакомку? Или она издали наблюдала за нами? Иначе откуда бы ей было известно о нём и о его намерениях?

— Время прощаться, — сказала она, бросая последний взгляд на узкую ленту рассветного зарева. — Двери закрываются, тени исчезают. И тебе пора возвращаться, Ангэрэт. Белая Тара всё так же прекрасна, но только не для тебя — что ж, мудрено любить свою темницу. Я бы не сумела.

Она легко улыбнулась, и я поразилась тому, как прежде не желала замечать в нечаянно встреченной женщине признаки благородства и властности, природных, а не старательно напяленных, вместе с нарядами и украшениями, как у Блодвен.

Передо мною стояла королева нашей земли времён её наивысшего расцвета и могущества, высокая и статная, вечно молодая королева в венце на золоте волос, внушающая поклонение единым взглядом и любовь — единственной улыбкой. Она приблизилась ко мне, но оставалась в тени рощи, избегая даже блёклого предрассветного мерцания.

— Отчасти я виновна перед тобою и многими иными до тебя. Я возвратила Белой Таре власть, но забрала с собой любовь… Что ж, я помогу тебе, Ангэрэт, тебе одной. Но знай, что помощь моя ничего не будет стоить сама по себе. Лишь тебе самой решать, обрести ли счастье всему наперекор или подчиниться довлеющему над Тарой року. — Сидхе протянула руку и отломила хрупкую веточку, взмахнув зелёным рукавом. — Храни мой дар, Ангэрэт!

Она исчезла, слилась с миром: зелень спокойных глаз, и лёгкая улыбка. Там, где она была, по-прежнему колыхало белые ветви, и золотился воздух от разгорающегося на востоке пожара.

Почти тотчас раздался близкий оклик:

— Ангэрэт!..

Я обернулась и сразу очутилась в объятиях Джерарда. Порывисто прижав к груди, он отстранил меня, не выпуская из рук, пронзая потемневшим взглядом. Он был бледен; по голосу, очень тихому и стеснённому, я поняла, что Джерард едва сдерживает себя.

— Я обошёл эту проклятую рощу на десяток раз. Тебя не было… Тебя — нигде — не было! — Склонив голову, он шёпотом процедил проклятье, глубоко вздохнул и посмотрел на меня по-прежнему мрачно. Сведённые брови застыли изломанными птицами. — О чём я мог подумать? — спросил он, уже вполне обладев собой.

— Догадываюсь, — так же тихо ответила я. — Мне и впрямь повстречалась сидхе. — И, увидев, как он вскинулся, поспешила прибавить: — Но не одну из тех. Её имя — легенда нашего рода. Она не причинила мне зла. Она… чудесная. Представь: повинилась в том, что в нашем роду знают вкус могущества, но не счастья!

Джерард покачал головой, не веря этим словам.

— Главное, ты невредима. А сиды — они все одинаковы!

— Не все! — горячо возразила ему. — Она была человеком! Она умеет любить! И любит — вечно!..

…своего Зимнего Короля. И счастлива — оттого что с ним! "Даже там, где вовсе нет тепла и солнца, и никогда не зацвесть яблоням…"

Джерард оставил мне мою веру.

— Ночь Галан-Май ушла. — Нарождающийся день возгорался рдяными сполохами в его волосах, подкрасил румянцем высокие скулы. — Пора возвращаться, Ангэрэт.

В замок и к прежней жизни.

Я молча кивнула, договорив про себя недосказанное Джерардом. Завтра — моё шестнадцатилетие. И жизнь, увы, не будет даже прежней.

И бережно прижала к груди яблоневую веточку, таинственный дар женщины, что могла бы стать королевой Белой Тары, но выбрала судьбу княгини Дикой Охоты.

Невеста

В замок мы вошли прежним манером и вновь благополучно. Чтобы не зевать за столом, я сказалась больной и сразу же легла в постель. Нимуэ встречала нас бодрствующей — полагаю, за всю ночь нянюшка не сомкнула глаз, и смотрела с затаённой тревогой, но, прочтя одной ей понятные знаки, успокоилась.

С головой укрываясь облаком одеяла, я подумала, что волнение Нимуэ было небеспричинно, и то, чего она опасалась, майской ночью отпуская с молодым мужчиной влюблённую в него воспитанницу, едва не случилось. И едва — не моей стыдливостью или хоть благоразумием. Джерард получил все основания считать меня испорченной, забывшей о чести, но он не осудил моё поведение, да и, признаться, я едва ли сожалела о своём поступке, но сожалела лишь о том, что страх Нимуэ не оправдался. Как ни трудно признаться, это было правдой.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Яблоневую веточку я положила под подушку, и во снах за мной последовал дивный аромат, что отныне навсегда связан будет с волшебством и счастьем, со всем прекрасным и, увы, недостижимо-скоротечным.

Проснулась уже сильно заполдень; Нимуэ дремала у окна, изредка покачивая головой.

Веточка не увяла и не утратила свежего аромата, и даже не примялась, точно бы едва сорванная. Я утвердилась в решении всюду брать её с собой, несущую — как знать — частицу доброго волшебства. Если бы знала Нимуэ, что нынче мне повстречалась героиня любимой моей легенды!..

Если бы знала я, что нынче был последний мирный день, неоценённо счастливый в моём неведенье!..

* * *

Назавтра отец вспомнил, что у него есть дочь. И, как бывало всегда, я, мечтавшая обратить на себя отцовский взгляд, залучив его внимание того горячей желала обратного — чтоб он вновь забыл обо мне и забыл скорее.

Что ж, ничего не изменилось. Стало лишь хуже, ведь назавтра отец вспомнил, что у него есть взрослая дочь. Отцовский взгляд задержался на мне дольше прежнего, и меня бросало попеременно в жар и холод под его взглядом, и отец заметил это и, хоть выражение холодного лица переменилось мало заметно, я увидела — он разочарован и недоволен мною, и оттого лишь пуще сжалась.

За рослой и грузной фигурой отца пряталась целая стая дам.

— Сделайте что-нибудь с этим, — швырнул ард-риаг отрывистый приказ, и от вмиг подступивших слёз едко зажгло под веками и в горле. — Она должна хотя бы издали походить на Гвинейру, а не на дрожащую тень. — Двумя пальцами отец высоко поднял мой подбородок, и, прямо глядя льдисто-прозрачными глазами, без выражения произнёс: — Слушай меня, девочка. Тобой занимались мало, признаю: это моё упущение. Ты всегда стремилась к одиночеству, и, как любящий отец, я пошёл навстречу желанию дочери, но напрасно. Отсутствие воспитания не пошло тебе на пользу. Твоя мать была красавицей, гордой и манящей для каждого мужчины, источавшей изящество и благородство в каждом движении и взгляде. Изволь соответствовать! И чтоб я не видел впредь этого затравленного взгляда и плаксиво сжатых губ.

Отец не отпустил меня, но и без того я не смела шевельнуться под его мертвящим душу взглядом и не смогла даже кивнуть.

— Да, отец, — сказала как можно почтительней и ровней. Губы онемели и разучились улыбаться.

Отец безразлично кивнул и, наконец, оставил на попечение дамам, что налетели на меня, стрекоча, как сороки, но ни их неумолчная трескотня, ни руки, бесцеремонно вертевшие, раздевающие, трогающие, ни их любопытство и бесстыдное обсуждение (слишком худа, чересчур юна, бледна, холодна, мрачна…) уже едва были замечены после того нравственного потрясения, что причинил отец.

Точно покойницу, меня мыли, тягали волосы, растирали чужие грубые руки — как холёные руки бездельниц могут быть такими грубыми? — а я, как упрямому узнику на пытке, задавала себе один и тот же вопрос: как так вышло, что я почти до обморока боюсь самого родного человека? Спрашивала и не находила ответа. Вопреки памяти и рассудку, неким глубинным чутьём я осязала для себя исходящую от отца опасность. Я не знала, в чём она состоит, но чувствовала её тёмную силу, и всё во мне сжималось в тугой узел страха, и, не слыша окрики дам, я съёживалась на дне исходящей травяным паром бадьи, и в горячей воде дрожала от озноба.

Как вдруг голоса дам стихли, прошелестев почтительным шепотком. Мои сведённые плечи принялись разминать мягкие нежные руки, разве что были они чуть холодны. Я с изумлением узнала ровный и ласковый голос Блодвен, просившей дам оставить нас вдвоём.

— Благодарю, но я и одна вполне справлюсь с приготовлениями своей любезной дочери.