Василь Быков: Книги и судьба - Зина Гимпелевич

Романтический сюжет и романтическая стилистика не обеспечены «своим», особенным содержанием, они носят внешний характер. Вот почему романтическая условность одной из сюжетных линий воспринимается как отступление от психологической и бытовой правды, а романтическая стилистика оборачивается тяжеловесностью, выспренностью, неуклюжими красивостями[112].

Критик, однако, заканчивает анализ «Альпийской баллады» на положительной ноте. Быков, считает он, научился на этой ошибке, и больше столь искусственного образа женщины никогда у него не появится. Это утешительное заявление следует все-таки оспорить. Да, образ Джулии действительно неудачен, он, увы, не одинок у Быкова; целый ряд девушек и молодых женщин в его произведениях продолжали выглядеть порой как куклы, сошедшие с конвейера одной игрушечной фабрики, — но до поры до времени.

Видимо, опять-таки война виновата в том, что молодой Василь (Василек) Быков не имел возможности познать, «чем дышат» молодые девушки его поколения. Как, впрочем, и многие его сверстники. Для них они были инопланетянками. Конечно, нельзя сбрасывать со счетов и особенности советского воспитания, с одной стороны, идейно-ханжеского с уклоном в романтизацию и сексуальную инфантилизацию женщины (школа), с другой — вполне домостроевского, грубого, отрицающего всякую романтику (быт). Помимо того, писателю, взявшемуся изобразить современный ему женский характер, попросту не на кого было ориентироваться в литературном плане. Действительно — на кого? На современных писателей, следующих заповедям соцреализма? На классиков, которых проходили в школе? Но что могли сказать представители дворянства или разночинной интеллигенции о девушке времен коллективизации и Великой Отечественной войны?

Поэтому не следует судить слишком строго Василя Быкова за его ранние женские персонажи. До многого писателю надо просто дозреть. К концу 1970-х, когда он обратился к характерам женщин более зрелого возраста, писателя стало уже практически не в чем упрекнуть. С одной стороны, и он взрослел со своими современницами. С другой — с раннего, чуть не младенческого возраста его феноменальная эмоциональная память сохранила ему его мать в мельчайших подробностях. Думается, этой памяти мы обязаны тем, что смогли увидеть на страницах произведений Быкова целую череду полнокровных женских образов. Коронует этот ряд, безусловно, Степанида из романа «Знак беды» (1982). Эта героиня, на характере которой мы остановимся подробнее в свое время, стала одним из самых весомых достижений автора в литературе.

«Дожить до рассвета», 1972

Меня здесь прежде всего интересовала мера человеческой ответственности. Как известно, на войне выполняются приказы старших начальников. И ответственность за удачу или неудачу той или другой операции делится пополам между ее исполнителем и руководителем. А здесь случай, когда инициатором операции выступает сам исполнитель — младший офицер, но все дело в том, что его инициатива заканчивается полным фиаско. Конечно, Ивановский тут ни при чем, можно оправдать его, ведь он честно исполнял свой долг. Но сам Ивановский оправдать себя не может: ведь операция потребовала невероятных усилий, за нее заплачено жизнью людей, его подчиненных. В гибели Ивановского не виноват никто: он сам выбрал себе такой удел, потому что обладал высокой человеческой нравственностью, не позволявшей ему схитрить или слукавить ни в большом, ни в малом…

Василь Быков

Лейтенант Игорь Ивановский не дожил до рассвета одного дня поздней осени 1941 года. В это время немцы подходили к Москве, а советские войска предпринимали многочисленные и неудачные попытки приостановить это наступление. Однако долгое время сделать этого не могли по вполне объективным причинам: военное превосходство и искусство прекрасно обученного, организованного и великолепно оснащенного противника было в то время налицо.

Ивановский, белорус, выросший в Кубличах (городок, где учился Быков, находившийся в трех километрах от деревни, где он родился), не был ко дню нашего с ним знакомства новичком в военном деле. Отец Ивановского служил ветеринаром в пограничных войсках, находящихся в Кубличах. Лейтенант закончил военное училище и был послан служить в Гродно накануне войны. Этот город стал особенно дорог герою Быкова потому, что там он встретил свою первую любовь, девушку по имени Янина, Янинка, по которой он очень тоскует. Ивановскому стыдно признаться даже самому себе в том, что почему-то он скучает по ней даже больше, чем по родному отцу, который сам его вырастил, помощи не было ни от кого.

История любви в повести «Дожить до рассвета», несмотря на событийную скромность, выделяется на фоне достаточно схематичных у раннего Быкова историй такого рода. Образ Янинки словно написан ясными акварельными красками. Она сама явно принадлежит к художественному миру — и потому, что отец ее художник, и по своему личному, тонкому ощущению красоты природы, и по самозабвенной любви к своему старинному родному городу. Янинка радостно делится своей любовью и знаниями о родных местах с Игорем, показывая ему заветные уголки города. Она знакомит молодого лейтенанта из провинции с его величественными соборами и добротными особняками (Гродно — Гародня — находился в составе Польши в 1919–1939 годах, и поляки, конечно, отнеслись к городу бережнее, чем это сделали бы большевики). Ивановскому, которому пришлось перенести первые бомбежки города, «подаренного» ему Янинкой, Гродно постоянно вспоминался в течение всех пяти месяцев его горькой военной жизни. Этот недавно приобретенный и почти сразу потерянный город становится символом его разрушенной любви, причиной и жаждой отмщения врагу. Гродно символизирует и другие потери лейтенанта, усиливает такие его эмоции, как чувство сыновней любви, долга и вины перед старым отцом, а также мучает судьбой его товарищей, таких же не подготовленных к совершающейся вокруг них катастрофе, как и он сам. Все это, включая любовь к родине, занимающую отнюдь не последнее место, составило почву, на которой неудержимо росла его душевная боль:

И сколько бы этой въевшейся в сердце боли Ивановский ни перенес за пять месяцев войны, какой бы обычной она порой ему ни казалась, привыкнуть к ней он никак не мог. И сколько же Ивановский потерял за эти военные месяцы! Думалось, пора бы уж и привыкнуть и к самим постоянным утратам и смириться с их неизбежностью. Но он никак не привыкал, нет-нет да и находила такая дикая тоска, что хотелось самому бы подставить под эту проклятую пулю свою собственную голову, чем видеть, как опускают в могилу близкого тебе человека.

А своего вот лучшего друга, разведчика капитана Волаха, он даже не сумел похоронить…[113]

В своих блужданиях при выходе из окружения Ивановский обнаруживает склад немецкого оружия. Разработав план по уничтожению склада, он представил его начальству. Генерал, с которым лейтенант обсудил свой план, ухватился за него как утопающий за соломинку, надеясь в случае успеха разорвать цепь непрерывных неудач: великолепно экипированные фашисты со своей безукоризненной по тем временам техникой стремительно двигались к Москве. Советская пехота, плохо вооруженная, обескровленная и без технического оснащения, не только не могла им оказать серьезного сопротивления, но была для них легкой добычей. К тому же и погода как будто была на стороне агрессоров: она не позволяла советским самолетам поддерживать свои наземные войска.

Ивановский, получив «добро» от генерала, ведет группу лыжников через заснеженные поля в тыл врага; тяжелые условия похода довольно скоро приводят к первым потерям в его небольшом отряде. Когда они наконец прибыли на место, экспедиция не обнаружила там склада — немцы передислоцировали его. Ивановский, чувствующий ответственность за своих солдат и находящийся под бременем неудавшейся акции, принимает рискованное для себя решение: он отсылает свою группу назад, в регулярную армию, а сам с одним-единственным напарником отправляется на поиски склада. Потеряв своего партнера, раненый лейтенант выбирает самоубийство, забирая с собой жизнь немецкого солдата. Поджидая в засаде свою возможную жертву, Ивановский словно старался ее загипнотизировать: «Ну иди ж, иди… Он ждал, весь превратившись в живое воплощение ожидания, больше ни на что он не был способен. Он уже не был в состоянии бросить гранату в немца, он мог только взорвать его вместе с собой»[114].

Некоторые критики могут заметить, что в своем поступке герой Быкова мало чем отличается от камикадзе, и в этом плане писатель не открыл ничего нового. Героизм? Да, конечно. Но, с другой стороны, тот, кто является героем в одном лагере, считается фанатиком в другом. Где грань, отделяющая фанатика от героя?