Кладбище мертвых апельсинов - Йозеф Винклер

Под присмотром служителя шимпанзе отрывала билет посетителям зоопарка Виллы Боргезе. Я вздрогнул и представил, что в лапе обезьяны бритва, и она на глазах у сидящей в клетке на покрышке грузовика гориллы одним движением бьет ею меня в грудь, прямо в сердце, а затем они обе, задрав головы, глядят на пролетающих чаек. Муравьи, бегущие по табличке, гласившей, что обезьяны привезены с Борнео и Суматры, выстроились цепочкой наподобие четок. Они тоже были питомцами зоопарка, о которых, как, впрочем, и о бесчисленных мухах, жуках и дождевых червях, никто не заботился. Но я не упускал из виду двух мух, которые сейчас, когда я пишу эти строки, ползут по моему правому бедру. Описывая двух мух в своей записной книжке с изображением облаченных и высохших тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, я почувствовал, не поднимая глаз, что ко мне подошел ребенок, захотевший посмотреть на мою писанину; вдруг я с испугом заметил, что передо мной стояла маленькая горилла, которую на тонкой цепочке держала молодая женщина, увидев как я с бешено бьющимся сердцем вскочил с пенька, на котором сидел, когда горилла своей мордой коснулась моего колена «Vieni qua!» – закричал во весь голос служитель, сидящий в клетке шимпанзе. «Vieni quai» – во весь голос закричал мне трансвестит с площади Республики, указывая перед собой пальцем с длинным, накрашенным красным лаком ногтем. Ребенку, который, убежав, подошел ко мне, когда я писал, стоя посреди детских могил, стоя на Кампо Фламинио, и спросил: «Che cosa fai?», отец закричал: «Vieni qua!», и чтобы расшевелить спящего индийского питона, мужчина помахал перед его стеклянным террариумом полиэтиленовым пакетом. Питон поднял голову и с шипением высунул свой раздвоенный язык. Я присел перед высоким, в человеческий рост, террариумом и прижался носом к стеклу напротив его головы. Когда-то, ребенком, я часто спрашивал себя, не потому ли рептилии совершенно немы, что люди разоблачили их ненависть, так как змея виновата в грехопадении и в том, что человек из-за этого лишился бессмертия. «Если бы не змея, – часто говаривал отец Франц Райнталер во время уроков закона Божьего, – люди могли бы жить вечно!» В детстве я целый год каждую ночь плакал, узнав, что мать когда-нибудь умрет, не сейчас, но все равно когда-нибудь умрет. Вечерами, забираясь в постель, я старался плакать как можно тише, чтобы не разбудить братьев. Засыпал я выплакавшись, уткнувшись носом в мокрую от слез подушку. Голландские туристы со страхом и восхищением наблюдали, как зеленая игуана пыталась своими длинными пальцами уцепиться за стекло своей тюрьмы, но каждый раз, взрывая белый песок, соскальзывала вниз. Перед террариумом с тропической гремучей змеей отец положил сыну на плечо руку и она скользнула по гладкой поверхности анорака. В террариуме с тропической гремучей змеей на песке, между двух цветущих кактусов лежал маленький пластмассовый череп коровы. Когда я только вошел на территорию зоопарка, то, уже настроившись посмотреть на рептилий, всякий раз вздрагивал от испуга, видя на траве или на асфальте вьющееся растение, корень или садовый шланг, – мне казалось, что это уползшая из террариума змея. Я каждый день должен иметь дело со словами, не важно, пишу я или читаю, иначе я погибаю. Я разбит, если хотя бы один день, бродя по Риму, не написал или не прочитал чего-нибудь. В таких случаях я представляю себе, будто мое тело сделано из стекла и при каждом шаге в нем образуются трещины, так что однажды оно полностью покрывается ими, становится непрозрачным и рассыпается прямо на улице. Мое мертвое тело отнесут в римское похоронное бюро, либо мои смертные останки где-то между Энцианом и Альмраушем сожрет барс, ласкающий его ухо рык, слышит склонившийся над стаканом шнапса охотник. Увидев в зоопарке Виллы Боргезе льва, пожирающего кусок говядины я спросил себя, не должен ли я был броситься на съедение льву. Однако я испугался того, что лев с отвращением отвернется и не станет есть мое человеческое мясо. Иногда я сомневаюсь правда ли у меня под кожей человеческая плоть или там мясо питона или летучей мыши, и меня как осла, выпускаемого на арену в качестве приманки, следует запереть в клетку. Если лев кинется на меня и начнет рвать меня на куски, публика в цирке закричит, бросится звать спасателей, но в душе люди настолько будут захвачены этим зрелищем, что, должно быть, вместо криков ужаса исторгнут крик удовольствия. Как стал бы кричать и хлопать себя по ногам инвалид войны, намертво сидящий в своем кресле, словно орденские планки на его коричневом каринтийском национальном костюме, когда лев повернет свою окровавленную морду и через решетку взглянет на калеку, резво катающегося по всей арене на своем кресле-каталке.

Как молчальник я, кажется, веду жизнь мертвеца. Но какую жизнь ведет мертвец? Одно меня огорчает в моем нынешнем возрасте, – тот факт, что похоронят меня не в голубом подростковом гробу, а в черном взрослом.

Фруктовый магазин на улице Антонио Грамши был уже закрыт, но, так как железные жалюзи были опущены еще не до конца, я проскользнул внутрь и намеревался, стоя в дверях, попросить хозяина продать мне кило винограда. Он взвесил мне девятьсот граммов синего винограда и положил его в бумажный пакет. Я взял пакет под мышку и пошел по улице Грамши, затем перешел аллею Бруно Буоцци и вышел к Вилле Боргезе. Я посмотрел на часы, в половине девятого я должен быть в квартире на улице Барнабо Тортолини, и, держа под мышкой пакет с виноградом, стал размышлять о том, что мне лучше посмотреть по телевизору – документальный фильм Пьера Паоло Пазолини или же фильм Бернардо Бертолуччи «Новый век». На площади Фирдоуси трое парней, скрестив ноги, подпирали столбы. Какой-то негр, разложив на земле свои пожитки, присел возле одного из двух – сделанных в виде черепах – фонтанов, причем головы всех шестнадцати черепах были отбиты, и обмакнул кисть в акварельную краску желто-рыжего цвета. Я вышел, все еще держа виноград под мышкой, на площадь Боливара, где увидел троих мальчиков тринадцати – шестнадцати лет. Один из слонявшихся по Риму парней уже был мне знаком. Поправив пакет с виноградом, я повернулся к ним. Они только что отошли от стоящих на площади Боливара гомосексуалистов и подозвали меня и спросили, есть ли у меня сигареты, сразу же ощупывая мой бумажный пакет. Я жаждал новых впечатлений, у меня был трудный день, мне пришлось торчать в квартире, ожидая, пока придет столяр и починит жалюзи. Один из мальчишек ощупал карман моей рубашки и хотел залезть в него, но я оказался проворнее и вытащил американский пластырь – «Доноры – лучшие любовники!» – и пачку банкнот. Мальчишка схватил ее, но я вырвал банкноты, положил их в карман брюк и застегнул его на молнию. И в этот же момент припомнил этого мальчишку. Он слоняется по площади Чинкваченто и вокзалу Термини и пристает к прохожим. Однажды я видел его сидящим на каменной скамье на площади Чинкваченто. Парень заметил какого-то туриста, вскочил, бросился ему под ноги и под смех своих друзей стал кататься по асфальту. В другой раз он вместе со своим другом подошел к мужчине, читавшему газету в зале вокзала Термини. Стоя за его спиной, он зажег спичку и бросил ее на развернутую газету. Мужчина в страхе отбросил в сторону горящую газету. На площади Боливара мы присели на скамейку, мальчишки слева от меня. Я разорвал бумажный пакет и разделил виноград. Жадно и быстро, как пираньи объедают мясо с грудной клетки, парни съели виноград, так что в мгновение ока на моих коленях оказались лишь рваный влажный коричневый бумажный пакет и голые виноградные веточки. Знакомый мне паренек, улыбаясь, сунул мне в рот последнюю виноградину. Я раздавил голубую виноградину языком, недоверчиво глядя на мальчиков, и заметил, что маленький мальчик, улыбаясь, достал какой-то тонкий предмет и спрятал руку за спину. Однако я среагировал быстрее. Выбросит ли с криком он бритву, если я выкручу ему руку? Другой парень сел передо мной на корточки и произнес: «Soldi! vogliamo soldi!» Третий, самый взрослый из парней, уже достал его нож и спрятал его за бедром. Я сохранял спокойствие, липкими руками разорвал бумажный пакет, в который завернул голые виноградные веточки, вскочил со скамьи и побежал по площади Боливара мимо статуи венесуэльского борца за свободу в направлении лестницы, на ступенях которой рядом со своими автомобилями с открытыми дверцами сидели гомосексуалисты и слушали диско-музыку. Мальчишки кинулись было за мной, но, увидев, что я добежал до людей и нахожусь в безопасности, остановились, повернулись и скрылись в кустах. Мне было стыдно, что я нашел убежище у гомосексуалистов, один из которых и подвез меня на своем автомобиле до улицы Сан-Валентино, так как я боялся, что мальчишки могут подстеречь меня по дороге домой. Дома я, не вдаваясь в подробности, описал все случившееся со мной Леонтине Фэншоу. Она была возмущена. «Не ходи больше вечерами в парки Виллы Боргезе. Твои зрачки расширены!» Пока я решал, что мне смотреть – документальный фильм Пазолини или «Новый век» Бертолуччи, переключая телевизор с канала на канал, мне пришло в голову, что Пазолини в свое время подцепил своего убийцу на площади Чинкваченто и что я не должен подражать ему в этом. Когда в фильме «Новый век» одетый в черное фашист, которого играл Дональд Сазерленд, схватил за ноги мальчишку, который подсматривал за ним во время полового акта, и, кричащего, привязал к кресту, а затем воткнул в его голову, из которой брызнула кровь, две деревянные стрелы и наконец размозжил ее, я прижал ладони к лицу и заскулил, как собака. Чтобы не услышала Леонтина Фэншоу, разговаривавшая в этот момент в прихожей по телефону, я закусил большой палец, а слезы и сопли потекли по моим ладоням. Десятилетний мальчик с разбитой головой лежал на полу сарая, а его убийца, испуганно и удивленно глядя на него, стоял над телом.