Кладбище мертвых апельсинов - Йозеф Винклер

На улице Кондотти идущая навстречу прохожим лилипутка толкала своими короткими босыми ножками наполовину заполненную мелкими бумажными деньгами обувную коробку. Туристы бросали деньги в коробку, оставляя без внимания лениво развалившихся тут же цыганок, которые, выпростав груди, кормили своих детей. Чтобы обратить на себя внимание, нищий бьет палкой прямо по расстеленному на земле изображению обезглавленного Иоанна Крестителя.

В безлюдном затопленном Неаполе я стоял перед свечной фабрикой и, заглянув в окно, спросил у рабочего, действительно ли лежащие здесь свечи из настоящего воска и сколько стоит деревянный ящик таких свечей. В сумерках я видел акробата с разрезанным красным апельсином, который шел по натянутому между двух неаполитанских колоколен канату к задушенному петлей из свечного фитиля младенцу Иисусу, лежащему под одной из колоколен.

В течение трех дней в витрине одной из аптек, в крестьянской люльке, была выставлена египетская мумия ребенка. «Vera mummia!»[4] – было написано на приклеенной к люльке этикетке.

«Если ты не можешь спрятаться, я тебя убью!» – сказал я плавающей в бочке с медом радужной форели. Я рассматривал форель вблизи только несколько секунд, как передо мной возник труп Якоба, обнажил свою грудь, сняв с нее саван, и показал мне свое снежно-белое сердце.

Недавно я рассматривал изображенные на конфетных коробках австрийские пейзажи, которые на самом деле давно изуродованы промышленниками, политиками и их министерствами по охране окружающей среды. Пока на языке медленно тает шоколадная конфета, можно с чистой или нечистой совестью смотреть на напечатанные на коробках конфет пейзажи. Мозги австрийских политиков достали из их черепов рыболовными крючками, а скрюченные защитники отечества в инвалидных колясках окропили их лимонным соком и на серебряном блюде поднесли в качестве предсмертной трапезы перед распятием исполнителю роли Христа в традиционной австрийской инсценировке Страстей Христовых.

А среди заснеженных вершин течет родничок холодный, и кто из родничка изопьет, останется юн и никогда не состарится. Что же из тебя выйдет? «Я закончу коммерческое училище, затем поступлю учеником к коммерсанту, сдам экзамен на звание коммерсанта и открою свой магазин или стану электриком», – сказал я учителю, спросившему меня, что же из меня выйдет, когда я, краснея, стоял у доски и не мог решить задачу. Карл Герцог, сидевший за последней партой и услышавший слова «коммерсант» и «электрик», затряс головой и издал крик ужаса, пока я вертел головой, переводя испуганный взгляд с него на издавшего точно такой же крик ужаса учителя восьмилетки. Я снова повернул голову и увидел, что все мои сидящие за партами школьные враги опустили головы, стараясь не глядеть на меня, потом снова увидел мотающего головой очкарика Карла Герцога, самого высокого и худого ученика со стриженым затылком, который действительно впоследствии стал коммерсантом. Учитель велел мне садиться, и я сел на свое место рядом с Фридлем Айхольцером. Сын учителя пойдет в гимназию и когда-нибудь станет учителем, но мы, два крестьянских сына, мы останемся сидеть в восьмилетке, мы должны будем стать батраками или дорожными полицейскими, мы должны провести восемь лет в деревенской восьмилетке. Даже отец, поддавшись уговорам учителя, говорил: «Лучше хороший аттестат восьмилетки, чем плохой – гимназии». И еще он говорил: «Ты учишься не для меня, ты учишься для жизни! Учитель считает, что ты не сможешь электриком, а только дорожным полицейским!» Я сидел рядом с Айхольцером и подавленно смотрел на голубые линейки моей школьной тетради. «Ничтожество! Лодырь! Жид! Трутень! Слюнтяй! Ты будешь дорожным полицейским!» Я был в пятом классе, когда в деревню приехала молодая учительница старших классов. Она поселилась в комнате на втором этаже крестьянского дома Айхольцеров. Я страшно завидовал Фридлю Айхольцеру, который спал на том же этаже, всего в двух комнатах от ее спальни, пользовался тем же ватерклозетом, ел из тех же тарелок, мог мыться в той же ванне, что и она, и вместе с ней собирать растущие у южной стены абрикосы и виноград. В ее маленькой комнате был книжный стеллаж из досок и кирпичных столбиков. Там я впервые увидел желтое карманное издание «Чумы» Альбера Камю. На том же стеллаже я впервые увидел романы Хемингуэя и рассказы Эдгара Аллана По. Мы как зачарованные уставились на книжный стеллаж, а затем попросили учительницу привезти нам из Виллаха книгу Карла Мая.[5] Несколько дней спустя она привезла нам «Нефтяного магната», «Охотника на соболя» и «Казака». Мы подрались за «Нефтяного магната». Про эту книгу мы слышали, так как в это время в австрийской провинции крутили новые фильмы, снятые по произведениям Карла Мая. Мы бросили жребий и, к моему удивлению, мне достался «Нефтяной магнат». Дома, улегшись на постель, под большим, как окно, образом Рафаэлевой «Madonna Sulla Seggiola», я день и ночь читал эту книгу. Неделю спустя в полутемном черном вестибюле я крикнул учительнице: «Пожалуйста, Виннету!» Мы молча посмотрели друг на друга и тут же разошлись. Через пару дней она сказала мне: «У меня для тебя кое-что есть!» Я испугался, потому что у меня не было денег. Я пожалел, что слишком поспешно высказал свое желание, но это было незадолго до Рождества и я надеялся, что мне подарят деньги. Но под рождественской елкой оказались только самые необходимые вещи: пара трусов, кальсоны, рубашка, но не было ни одного шиллинга. «У нас нету денег на книги, для нас это роскошь!» – сказала мне мать, за всю жизнь не прочитавшая ни одной книги. Я стащил из ее бумажника двадцатку и заплатил за книгу Карла Мая. На следующий день она обнаружила пропажу. Ей даже в голову не пришло заподозрить моих братьев или сестер. Не спрашивая моих объяснений, она закричала: «Спускай штаны!» – положила меня животом на стул и, взяв в руку пучок перевязанных красной матерчатой лентой розг, лупила меня по голой заднице до тех пор, пока мне не стало настолько больно, что я уже не мог кричать. Когда мне было разрешено встать, я сперва упал перед стулом на колени, уставившись на лужицу слюны на сиденье стула, встал с колен и, натянув штаны, пошел вверх по деревянной лестнице в шестнадцать ступеней. В своей комнате я улегся в постель под образом «Madonna Sulla Seggiola» и, свернувшись как эмбрион, заснул. В тот вечер я не вышел к столу – ячменному кофе с полентой. На следующий вечер, когда мы укладывались спать вместе с сестрой, она заметила вспухшие сине-красные полосы на моих ягодицах. Она закричала: «У него синие колбаски на попе!» С этого самого момента мать грозила мне: «Если что-нибудь натворишь, я буду лупить тебя до синих колбасок на попе!» Я испил из него несколько освежающих глотков; я состарился, я не состарился, я молод навсегда!

К концу восьмого класса деревенской восьмилетки я вместе с отцом поехал в Виллах, где я должен был держать экзамен в коммерческое училище. На автовокзале в Виллахе отец спросил у водителя автобуса, где здесь находится коммерческое училище. Водитель поднял руку и сказал: «Идите туда, все время по этой улице, пока не увидите желто-голубое здание». Отец сказал, что я, его сын – указал на мое худое детское тело, – решил сдавать экзамены в коммерческое училище, и спросил у водителя, выдержу ли я экзамен. Водитель посмотрел на меня внимательным взглядом, смущенно отвел глаза, пожал плечами и ответил: «Я не знаю!» Отец поблагодарил его за то, что тот указал дорогу, и мы пошли так, как нам показал водитель автобуса, по железнодорожному мосту, мимо огромных, удививших меня киноплакатов, и подошли к зданию коммерческого училища. Я знал, что к вступительным экзаменам допущены пятьсот школьников, а приняты будут только двести. Тем не менее это не омрачало мой оптимистический настрой. Я умел делить, извлекать корни, в восьмилетней школе я изучил проценты, дроби, я владел специальными расчетами, я мог писать сочинения и, если мне нужно было изложить свои мысли на свободную тему, я написал бы о рыбе в затонах нашей реки. Я расскажу, как однажды взрывчаткой оглушил в озере множество карпов, щук. После взрыва на белой, а не зеленой, как прежде, поверхности воды, словно мертвые, плавали рыбы. Рыбаки сетями и баграми собирали оглушенную и мертвую рыбу и отъезжали на забитых рыбой машинах от пруда, оставляя на его диких, поросших калужницей берегах мелкую рыбешку, мертвых лягушек, раков. Несколько дней спустя я пошел на пруд посмотреть на преступление, совершенное рыбаками с разрешения властей. Горе было крестьянину, выловившему из реки пару рыбок без разрешения властей, а рыбаки, просто получившие от властей лицензию, кидали в пруд динамит и собрали с водной глади свой обед и ужин. Об этом случае браконьерства, что годами сидел у меня в голове, когда я был ребенком, я и собирался писать, если на вступительном экзамене нужно будет представить сочинение на свободную тему. Еще не зная о том, что следующие четыре года я ежедневно буду входить и выходить из этого здания, я с отцом поднялся на второй этаж, где мы сразу же увидели множество абитуриентов, топтавшихся в ожидании экзамена перед дверью одного из классов. Всем им, как и мне, было по четырнадцать лет, но почти все они были или из обычных средних школ, или из пятого класса гимназии, или из технических средних школ. Я же, как позже выяснилось, был одним из двух абитуриентов, окончивших всего-навсего деревенскую восьмилетку. Отец, указывая на меня, спросил у преподавателя, проводящего вступительный экзамен, который как раз открыл дверь, выдержит ли его сын вступительный экзамен. Профессор ответил, что экзамен не трудный, если, как он выразился, абитуриент хорошо умеет считать и писать. Он повернулся от отца ко мне и спросил меня, открывая дверь класса, сколько будет 25 умножить на 8. Совершенно сбитый с толку, я уставился на свои руки и почувствовал, что из-за неожиданности вопроса, из-за присутствия здесь отца и учителя мозги у меня парализовало. Секунд десять я в отчаянии смотрел перед собой. В то время как профессор ждал моего ответа, а я покраснел как мак, один из двух абитуриентов, стоявших рядом со мной, дал правильный ответ. «Ну-ну, посмотрим!» – сказал профессор. Я хотел сказать отцу, что нет смысла сдавать экзамен, что нужно ехать домой, потому что из-за волнения я не могу сделать простейшие вычисления, но прежде чем я успел вымолвить хоть слово, меня подхватила волна абитуриентов. Помимо моей воли она внесла меня в помещение, где должен был состояться экзамен, и я занял там свободное место на школьной скамье. В этот момент весь мой оптимистический настрой улетучился, я больше не думал о браконьерстве на реке, я лишь чувствовал, как капли пота стали выступать под мышками. После экзамена мы с отцом, который ждал меня под дверью класса с хот-догом и бананом, снова прошли мимо так понравившихся мне огромных киноплакатов, которые я видел впервые в жизни, по железнодорожному мосту к автобусной станции.