Чёртов палец - Владимир Валентинович Крюков

как отказ, но и задевавшие его честь. Да, он разорён. Да, это обстоятельство могло бы послужить в глазах общества объяснением его желания жениться на Анне Ветлугиной. Но ведь это неправда! Ведь он давно любит её! Но сил оправдываться у него уже не было. Довольно уж и того, что та, кто лучше других должна понимать его чувства, ставит их под сомнение…

Княжна нахмурилась и, постукивая стеком по подолу амазонки, нетерпеливо поглядела в сторону штабс-капитана. Навроцкий понял, что его отчаянная попытка жениться вышла жалкой и нелепой.

— Прощайте, — бросил он сухо и, не взглянув на княжну, пошёл прочь.

2

Вечером того же дня Навроцкий принял ванну, надел чистое бельё, сел за письменный стол и, вслушиваясь в чёткий и неумолимый ход стенных часов — единственный звук, нарушавший тишину, — просидел так несколько минут. После некоторого колебания он поднял крышку сигарного ларца, обрезал и закурил сигарку и в раздумье подошёл к окну. В сгустившихся за окном сумерках плавали огни электрических фонарей. Вглядываясь в темноту, он долго стоял у окна, курил, и ему начинало казаться, что он теряет ощущение времени, что и сам он, и время сделаны из одного и того же материала — вечного, неподдающегося уничтожению. Состояние покоя, в котором в эту минуту пребывала его душа, удивляло его. Наконец он вернулся к письменному столу и, открыв ключом верхний ящик, извлёк из него изящный «Веблей». На тонкой пластине из слоновой кости, покрывавшей слегка закруглённую рукоятку револьвера, была выгравирована его монограмма. Вставив в барабан шесть патронов, он подержал револьвер на ладони, любуясь его холодным механическим совершенством, взвёл затвор и приставил дуло к виску. Ему необходимы были ещё несколько мгновений, чтобы лучше представить себе ту грань, за которую предстояло ступить, за которой не было уже ничего — ни долгов, ни безответной любви. Он попытался сконцентрировать на этой грани всё своё внимание, все душевные силы, и, когда вдруг зазвонил телефон, его охватило негодование, почти ненависть к тому, кто вздумал побеспокоить его в такую минуту. Телефон не унимался, пока он не поднял трубку. На другом конце провода сипел знакомый мужской голос, но Навроцкий никак не мог понять, в чём дело.

— Вы же знаете эту молодежь… — говорил Прокл Мартынович. — Ночи напролёт играют в карты, а потом родителям приходится оплачивать их долги. Не проиграй он такую сумму, я бы вас не обеспокоил. А теперь вот телефонирую всем моим должникам…

— Да, понимаю… — отвечал рассеянно Навроцкий.

— Я тут подсчитал, Феликс Николаевич… Ваш долг составляет… двести сорок пять рублей. Так не могли бы вы?..

— Да, разумеется… Как же это я забыл?..

— Наш кредит, Феликс Николаевич, для вас всегда открыт. Если бы не сын… Вы уж извините меня…

— Что вы, Прокл Мартынович… Я всё понимаю… Я немедленно верну вам долг. Сам удивляюсь, что забыл о нём… Я сейчас же зайду к вам…

— Не утруждайте себя, Феликс Николаевич, уже сегодня. Это можно сделать и завтра. Мне не к спеху. Мне, право, неловко вас беспокоить…

— Ничего, Прокл Мартынович… Завтра я занят… Лучше я зайду к вам теперь же.

Навроцкий быстро оделся, захватил бумажник и вышел на улицу. Ресторан Феофилова находился в нескольких кварталах от квартиры князя. Прокл Мартынович встретил своего должника радушно и, после того как тот вернул ему долг, пригласил отужинать за счёт заведения. Попытка Навроцкого отговориться и уйти ни к чему не привела. Прокл Мартынович настаивал на своём, и князю пришлось сесть за приготовленный для него стол, хорошо поесть и выпить вина. Выпил он много.

Когда он вышел из ресторана, было уже довольно поздно. Освещённый электрическим светом Невский заполнили любители ночной жизни. У дверей кафе, ресторанов и разного рода увеселительных заведений останавливались извозчики, бело-чёрные таксомоторы, частные автомобили. Туда и сюда сновали в поисках лёгкого заработка лихачи. Припозднившуюся публику попроще, позванивая, увозили из центра красно-белые, светившие огромными окнами в ночную тьму трамваи. Театры и синематографы выпускали из своих недр возбуждённых, смеющихся людей.

Этот праздник жизни удивлял Навроцкого, казался ему чем-то нереальным, далёким, не имевшим к нему никакого отношения. Он лишь случайно, на миг, не по своей воле задержался в этом водовороте такой неважной теперь, никчёмной, пустой действительности. По тротуару Невского проспекта шёл не он, а полуживая телесная оболочка, способная наблюдать, отмечать в помутневшем сознании происходящее вокруг, но не чувствовать, не понимать. Замечая вокруг себя движущиеся фигуры, он в изумлении думал: «Куда они? Зачем они?» Его последний взгляд на ставший вдруг чуждым ему мир был лишь равнодушной фиксацией, холодным протоколом, в котором скоро надлежало поставить точку…

— Господин, постойте! — услышал он рядом женский голос.

Он не сразу понял, что обращаются именно к нему, и хотел было пройти мимо, но из тени метнулась какая-то фигура, и он почувствовал, как кто-то тянет его за руку. Он остановился и обнаружил подле себя девицу, сильно накрашенные губы и вся наружность которой легко выдавали в ней особу известной профессии.

— Что вам угодно? — спросил он глухим, почти беззвучным голосом и тут же поразился и этому голосу, и вообще своей способности говорить.

— Прошу вас! Ради бога! Сделайте вид, что я с вами! — взмолилась девица и скосила глаза куда-то в сторону.

Навроцкий посмотрел в указанном направлении и увидел наблюдающего за ними полицейского.

— Он хочет меня сцапать, — пояснила девица.

Она взяла Навроцкого под руку и как ни в чем не бывало пошла с ним рядом. Так они миновали квартал и свернули за угол. Здесь Навроцкий пожелал распрощаться, но девица, не отпуская его руку, выразительно посмотрела ему в глаза.

— Взгляни на меня… Я труп, — мрачно сказал Навроцкий. — Ты хочешь продать любовь мертвецу?

— А хоть бы и мертвецу, — бойко ответила девица. — Лишь бы хорошо заплатил. Пойдём, добрый человек. Никакой ты не мертвец, а самый настоящий барин!

Навроцкому показалось, что где-то он уже видел эту девицу. Во всяком случае, лицо её кого-то положительно напоминало. Но кого? Вялая, уже не желавшая служить ему память тщетно шевельнулась в попытке припомнить лица знакомых людей, но прошлое было уже вытеснено из его сознания днём сегодняшним, последним, рубежом великого ничто, затмевающим своей значительностью всё остальное вещество жизни.

Девица тащила его за руку в тёмный узкий двор, и он не сопротивлялся, как не может сопротивляться лишённая воли, пустая, мёртвая оболочка. На происходящее с ним он смотрел откуда-то со стороны, как будто вовсе не он поднимался по чёрной лестнице в последний этаж, не он связался