Скитальцы - Марина и Сергей Дяченко

…Но как хочется совершить эту глупость. Пускай бесполезно — все глупости бесполезны, а некоторые ещё и вредны… Видеть тебя. Эгерт. Эгерт…

За дверью сделалось тихо. Луар, сбитый с ритма, удивлённо поднял голову; тихо. Тихо. Торопливые шаги; бормотание служителя. Новый голос — незнакомый; тихо. И в тишине абсолютно ясный, чётко различимый шёпот:

— Ломайте дверь.

Пауза. Хриплый рёв:

— Именем правосудия!

Луар зажмурил глаза. Ему вдруг сделалось страшно — будто из-за двери ударил тугой смрадный ветер. Ненависть, вот что это такое. Ненависть, ищущая выхода.

Ага, удовлетворённо кивнул Фагирра. Вот мы и подошли к главному… Проклясть ублюдка недостаточно. Следует ещё и убить… Ибо кто рождён по ошибке, умирает всегда справедливо. Его смерть исправляет, так сказать, несоответствие…

Загрохотала дверь. Ещё удар. И ещё. Мерное кряхтение людей, занимающихся тяжёлой работой. Бух. Бух.

— Зачем? — спросил Луар растерянно.

Удары прекратились. Снова наступила тишина. Дыхание, которое Луар узнал бы из тысячи; рука его судорожно стиснула медальон.

— Ты откроешь, ублюдок? Или мне взяться за тебя самому?

…Чёрная пыль. Гаснет свечка — тонкий дымок…

Ему захотелось не быть. Две силы, избравшие его душу своей щепкой, слепились воедино: чужая отторгающая воля и собственное желание исчезнуть, бежать прочь…

Он кинулся.

…Больно.

После того, как рухнули стены кабинета, после того, как покрытый рисунком пол обернулся воронкой, после того, как слияние сил выбросило Луара в темноту, в никуда, после всего…

Тело его исполинским бесформенным слизнем стекало по склону — жгучее тело. Огненная масса; он слышал, как трещали, обугливаясь, хрупкие кости деревьев, как плавились камни под тяжёлым брюхом, он ощущал спёкшийся в корку песок. Он источал зарево — красный пожар до небес, он оставлял за собой чёрную пустыню, и крик его был раскалённым, зыбко трясущимся облаком…

А потом он очнулся, и ему показалось, что он лежит лицом вниз, раскинув руки, глядя в зелёный ковёр на полу. Старый ковёр с примятыми ворсинками…

Это была земля, проплывающая далеко под ним — зелёно-серая, окутанная туманом, с блестящими прожилками ручьёв и ровными квадратами полей. Он висел среди неба, и раскинутые руки его казались сведёнными судорогой; повернув голову, он разглядел белую лопасть из плотно сплетённых перьев.

От неловкого движения баланс нарушился. Земля опрокинулась на бок, и он увидел полосу побережья, за которой расстилалось бесконечное голубое пространство.

Ему не было страшно и не было весело. Он просто висел посреди неба, неподвижно раскинув крылья. И тень его плыла по пыльной дороге, и отражение его упало на воду круглого, как чашка, озера…

…В круглой чашке стояла вода. По самый край. Он жадно отхлебнул, расплескал, облил рубашку; содрогнулся. Наверное, от холода.

Комната служила, по-видимому, гостиной — обширное, со сводчатым потолком помещение, из конца в конец которого тянулся длинный дубовый стол; Луар прерывисто вздохнул и опустился на край пыльного бархатного кресла. Руки дрожали. Пахло дымом.

Глаза его понемногу привыкали к полумраку; со стен комнаты напряжённо глядели мрачные, длинные, едва различимые лица. Тусклый свет проникал из щелей в портьерах; Луар поднялся, покачиваясь. Ему было душно; он дёрнул портьеру, как дёргают слишком тесный воротник.

Извне пробился солнечный луч, и взметнувшаяся туча пыли показалась Луару стаей светящейся мошкары. Он болезненно прищурился; золотая кисть, украшавшая портьеру, тяжело качнулась. Из бутона её выпал и закружился в луче сухой тараканий трупик.

Луар отдёрнул руку. Только сейчас ему пришло в голову, что он без спросу хозяйничает в чужом доме, где раньше не бывал ни разу, куда явился прямо из поднебесья…

Он передёрнулся. На полу под креслом валялась пара белых перьев.

Эй, ты, ублюдок.

Он чувствовал себя мучительно тяжёлым. Как лава. Половицы стонали и прогибались под его шагами; дверь отворилась прежде, чем он коснулся бронзовой ручки, и, делая шаг, он знал уже и расположение комнат, и содержание книжных шкафов, и то, что хозяина нет и не будет. Портреты смотрели ему вслед; он не нашёл сил обернуться и поймать взгляд человека, застывшего в первой от двери тяжёлой раме…

А следующая комната была залом, пустым и солнечным, и только посреди его помещалось кресло, и Луар остановился, не сводя глаз со светловолосого затылка и разлёгшегося на широких плечах серого капюшона.

Нужно было позвать — но губы его не складывались в запретное слово. Отец…

Сидящий вздохнул и обернулся. Луар вздрогнул, узнав своё собственное, чуть изменённое годами лицо.

Глава восьмая

…Какой бы безразмерно долгой не была жизнь — стоит ли тратить её на бросание камушков с моста? Даже если мост здорово смахивает на вечность, горбатую вечность с широкими перилами и замшелым брюхом. Столько лет прошло — а мост остаётся прежним, и он, Руал, остаётся прежним, а значит, они в чём-то родственны…

Он углядел среди ряски коричневую жабу, аккуратно прицелился — и сдержал свою руку. Стыдно. Бродячему всеведущему старцу не пристало обстреливать жаб… Хотя он не всеведущ, конечно. Что есть его знание? Эдак любой мальчишка предскажет вам будущее: если в жабу, мол, швырнуть камнем, то она плюхнется и нырнёт…

…А что станет с жабами? Что станет, когда откроется Дверь?

Он с трудом оторвал взгляд от канала; мимо по мосту прогрохотала карета, и лакей на запятках удивлённо покосился на странного старика, чей плащ воинственно оттопыривался скрытым от глаз эфесом.

Отворила горничная. Безукоризненно чистый передничек и красные, опухшие, но ошалелые от счастья глаза:

— Нету… Не принимают. Никого…

— Я подожду, — он усмехнулся, и горничная оробела под его взглядом. — Время ещё есть… немного. Я подожду. Проводи в гостиную.

— Не принимают же! — крикнула она, уступая, тем не менее, дорогу.

В доме пахло сердечными каплями.

Поднимаясь по лестнице, он насчитал пятнадцать ступенек. На верхней площадке кто-то стоял; он увидел сперва башмаки, прикрытые подолом, потом тонкие пальцы, терзающие шнуровку платья, и уже после бледное перепуганное лицо. Танталь. Девчонка. В доме Соллей. Тем лучше.

— Не принимают? — спросил он деловито.

Она прерывисто вздохнула:

— Вас… примут. А…

Она запнулась. Пальцы её оставили шнуровку и принялись за пуговку на поясе.

— Жив. На свободе.

Её ресницы часто заморгали — как у человека, который режет лук. Он взял её за локоть: