Скитальцы - Марина и Сергей Дяченко

Он говорил медленно и будто через силу; каждой следующей фразы приходилось ждать минуту, и Солль успевал сделать новый круг по комнате, а Тория — глубоко, прерывисто вздохнуть. Я стояла за спиной её кресла и видела полоску бумажно-белой шеи над строгим тёмным воротником.

Скиталец говорил, и крылья тонкого носа хищно раздувались, а прозрачные глаза изучали попеременно Эгерта и Торию; на меня он не смотрел, и я тихо радовалась. Хвала небу, что не выгнал прочь. Хвала небу, что не замечает.

Он говорил что-то о Двери, о Пришедшем Извне, о надвигающемся конце света; нечто подобное пророчили, кажется, воины Лаш — «окончание времён». Слова Скитальца звучали как страшная сказка для непослушных детей. Жутковато, но — не верится…

Луар.

Он тоже рассказывал сказку — а меня тогда, помнится, больше волновал вопрос о половой принадлежности этого грядущего супостата — «она», Сила, или «он», Пришедший Извне?

Губы мои расползались в нервную, резиновую улыбку. Хоть руками стягивай — лезут к ушам, радостно улыбающиеся губы, и это тогда, когда от слов Скитальца ползёт по шкуре ледяной, могильный холод… И Луар. О Луаре. О нём…

…Потом заговорила Тория. Кажется, она плакала; кажется, она взваливала на себя какую-то вселенскую вину, вину и за Луара, и за грядущий конец света — тоже…

Скиталец оборвал её сразу и жёстко. Пойди на кухню, сказал он, и сунь руку в очаг… И насладись самоистязанием, а потом возвращайся…

Он видел мою улыбку. Он точно её заметил, хоть я прикрывалась и отворачивалась. От тщетных стараний укротить собственное лицо у меня болели губы; я улыбалась, как кукла или мертвец.

Тория замолчала. Эгерт попытался что-то спросить — и осёкся. Рука его бессознательно терзала лицо, царапала щёку от скулы до подбородка.

— Мне должно быть всё равно, — медленно признался Скиталец, и прозрачные глаза его чуть прикрылись кожистыми веками. — Решаете вы… Стоит ли этот мир… таких усилий? Может быть, Луару… лучше остаться тем, кем он есть? Привратником?

Паршивый мир, подумала я. Флобастер с перерезанным горлом…

Тоска упала на меня, как мешок. Вернуться назад. Вернуться в тот день, День Премноголикования, когда мы прибыли в город, исполненные надежд… Вернуться бы, да там и остаться. А Луар…

— А почему вы не открыли? — спросила я шёпотом.

Напрасно спросила. Здравый смысл запоздало заткнул мне рот: дура! С тобой ли говорят! Придержи язык!..

Скиталец медленно повернул голову — но так и не взглянул на меня. Его глаза остановились на Тории:

— Зря вы так его назвали. Теперь он повторяет… Но в отличие от меня — доведёт до конца. Ничтожный шанс… Но он ваш. И мир, в общем-то, скорее ваш, нежели мой…

— Наш сын, — сказал Эгерт чуть слышно. — Наш.

Тория поднялась; на бумажно-белую шею упал чёрный завиток:

— Нам не страшно и умереть, — сообщила она почти весело. — Мы уже столько раз…

— Решайте, — уронил Скиталец и поднялся тоже. — А я, с вашего позволения, хочу пить.

Он жестом остановил Эгерта, потянувшегося было к колокольчику; шагнул к двери, взялся за ручку — и оглянулся на меня. Ох, как он умел всё объяснить взглядом. Коротко и ясно.

Меня будто ветром сдуло. Следовало уйти раньше, надо было сообразить самой и оставить их наедине.

Закрыв за собой дверь, я обеими руками вцепилась в свою судорожную улыбку, пытаясь сорвать её прочь; тут-то и выяснилось, что Скиталец никуда не ушёл, что он стоит рядом. В полутьме коридора тускло поблёскивал витой эфес; я отшатнулась.

— Тебе действительно интересно, почему? — его прозрачные глаза оказались совсем рядом. — А как по-твоему… Мир действительно так плох?

Деваться было некуда. Я перевела дыхание:

— Но ведь другого нет…

— А был бы? Вдруг?

Хороший мир, подумала я горько, это мир, где Флобастер жив и Луар меня любит…

— Представь себе, — в полутьме блеснули его зубы, — что вот десяток кроликов резвится на полянке… И всем хорошо. Вот приходит лис… И перегрызает кому-то горло. Страшно, кровь на траве, хруст костей… А что другие, те, кто остался в живых? Радуются. Потому что острее чувствуют жизнь… Насыщеннее. Мир, где невозможна смерть… Пресен. Так?

— Не знаю, — сказала я глухо.

Далла удивлённо смотрела на нас с нижней лестничной площадки. Кролики радуются жизни… но если уж лис повадился, то завтра может быть чья угодно очередь. Кролики-то все одинаковы… А люди подчас не могут жить, потеряв того, кто рядом. И думают: лучше бы это был я.

Скиталец смотрел и молчал. Я тоже молчала под его взглядом; наконец, его рука ухватила меня повыше локтя:

— Я хочу пить… Пойдём на кухню, а ты скажи мне пока… Была бы ты Привратником — открыла бы?

Я глядела под ноги. А что мне, в самом деле, этот мир? Кладбище добрых намерений… Та широкая лужа на распутье, сузившиеся глаза Луара… Тарелочка с медяком на донце. Примятая трава перед логовом Совы…

— Не знаю, — я проглотила ком. — Но вы-то не открыли?

Он звякнул кружкой о стенку ведра с водой. Запрокинул голову; смотреть, как он пьёт, было одно удовольствие. Флобастер сказал бы — «артистично пьёт». Смачно, красиво и вместе с тем жадно — глядя на него, мне тоже захотелось воды. Бесстрастный старик — и жизнелюб, оказывается…

— Я хотел тебе сказать, — он вытер губы, — только тебе… Если он пойдёт к двери, но не выполнит… не свершит, не откроет… Тогда его ждёт смерть. И жуткая смерть. Я знаю… меня вытащил из Преддверья Ларт Легиар. Но я — не Ларт, я так себе, маг-не маг… Я его не вытащу. Решай ты тоже. Или он откроет и… сольётся, соединится с Тем… Или умрёт, как я сказал. Ты думаешь… что лучше?

С опущенной кружки в его руке капала вода. Каждая капля расплывалась на полу, как маленькое чёрное солнце.

— Не знаю, — сказала я сухим ртом. — Не знаю.

* * *

Три свечи на низком круглом столике. Прогибающиеся под ногами половицы. Он чувствовал себя тяжёлым, непривычно мощным и оттого неповоротливым — а медлить нельзя, некто, поселившийся в сознании, торопит и подначивает, скорее, скорее, вот уже от нетерпения дрожат руки, как будто шёл по безводью и встретил ручей…

Три огня срослись в один. Вот. Вот оно; Амулет на мокрой ладони. Фигурный вырез, залитый огнём. Светлые ворота…

Нужно только сделать шаг. Первый шаг.

Огонь окутал его с ног до головы. Ажурные языки сплетались, как стебли вьюнка, ложились на плечи царственной мантией, спадали, подобно складкам невиданного одеяния… А потом огненные ворота остались позади, снова на ладони, но уже позади, и Амулет бессильно закачался на своей цепочке.