Н. В. Гоголь и Россия. Два века легенды - Леонид Крупчанов

В отличие от Гоголя, видевшего в Вольтере не талант, а лишь «его блестящие замашки», Пушкин не подвергает сомнению талант Вольтера и видит основной порок в его беспринципности и безнравственности, сближаясь в оценке, с Гоголем, для которого главный порок Вольтера – в его безбожии и, следовательно, также в безнравственности. Вместе с тем у Пушкина довольно много стихов, представляющих собою вольный перевод стихотворений и отрывков из поэм Вольтера. В изданиях они значатся под названием «Из Вольтера». Как критику Пушкин дает Вольтеру невысокую оценку. В набросках статьи о Гюго (1823) он пишет: «Вольтер кроме как Расина и Горация, кажется, не понял ни одного поэта». Гоголь был прав: Пушкин действительно рассматривал французских литераторов, как и вообще французов, малоспособными к пониманию искусства.

В той же работе «Начало статьи о В. Гюго» он отмечает, что «французы народ самый антипоэтический» и что лучшие писатели Франции, «славнейшие представители сего остроумного и положительного народа», такие как Монтень, Вольтер, Монтескье, Лагарп и даже Руссо, по словам Пушкина, «доказали, сколь чувство изящного было для них чуждо и непонятно». Пушкин подтверждает свои выводы ссылками на литературные оценки французских критиков, которые считают великими писателями и Вольтера, и Руссо, и автора натянутых и манерных песенок» Беранже, и «вялого и однообразного» Ламартина, «посредственный роман» де Виньи равняют с «великими созданиями» Вальтера Скотта, а Ламартина – с Байроном и Шекспиром. Из молодых французских писателей Пушкин отмечал Сент-Бёва и В. Гюго, «поэта и человека с истинным дарованием».

Критерием художественности для Пушкина остаются шекспировские типы характеров, верные действительности. С этой точки зрения Пушкин сравнивает характеры Мольера и Шекспира. «У Мольера скупой скуп и только, – пишет Пушкин, – у Шекспира Шайлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен».

Н. В. Гоголь

Немецкая литература

Юный Гоголь грезил Германией как прекрасной, сказочной страной. Она получила романтическое воплощение в его первом большом произведении – поэме «Ганц Кюхельгартен». Его первая заграничная поездка в 1829 году – в Германию. И наконец, его длительная заграничная поездка в 1836 году – также в Германию. Он посетил германские курорты, а также города Гамбург, Аахен, Любек, Франкфурт. На основе конкретных впечатлений его мнение о Германии приобрело резко отрицательный характер. 7 ноября 1838 года он пишет бывшей ученице МП. Балабиной: «Вы мне показались теперь очень привязанными к Германии. Конечно, не спорю, иногда находит минута, когда хотелось бы из среды табачного дыма и немецкой кухни улететь на луну, сидя на фантастическом плаще немецкого студента, как, кажется, выразились вы. Но я сомневаюсь, та ли теперь эта Германия, какою ее мы представляем себе. Не кажется ли она нам такою только в сказках Гофмана? Я, по крайней мере, в ней ничего не видел, кроме скучных табльдотов и вечных, на одно и то же лицо состряпанных кельнеров и бесконечных толков о том, из каких блюд был обед и в каком городе лучше едят; и та мысль, которую я носил в уме об этой чудной и фантастической Германии, исчезла, когда я увидел Германию в самом деле, так, как исчезает прелестный голубой колорит дали, когда мы приближаемся к ней близко». Он называет Германию подлой, «гадкой, запачканной и закопченной табачищем», «неблаговонной отрыжкой гадчайшего табаку и мерзейшего пива». Конечно, Гоголь высоко оценивает и Гофмана, и Шиллера, но предпочитает Шекспира. И это сопоставление делается им в контексте общей оценки Германии. «Германия хороша? – спрашивает он М. П. Балабину. – Да как вам не совестно! Вы, которые так восхищались в вашем письме Шекспиром, этим глубоким, ясным, отражающим в себе, как в верном зеркале, весь огромный мир и всё, что составляет человека, и вы, читая его, вы можете в то же время думать о немецкой дымной путанице». Видимо, для Гоголя существует две Германии – Германия высокой культуры и Германия филистерская, как и два Шиллера, автор «Дон Карлоса» и герой «Невского проспекта». Он пишет: «Можно ли сказать, что всякий немец есть Шиллер?! Я согласен, что он Шиллер, но только тот Шиллер, о котором вы сможете узнать, если будете когда-нибудь иметь терпение прочесть мою повесть «Невский проспект». Шиллер «Невского проспекта», пародия на филистерство, мещанство, как бы противостоит «благородному, пламенному Шиллеру», олицетворяющему для Гоголя мотив «очарованья» в европейской литературе. В исторической науке и искусстве Германии он ставит его выше Гердера, Шлёцера и Миллера, основоположников исторической науки в Европе. Гоголь противопоставляет засилье водевильной драматургии в европейских театрах драматургии Шиллера, особенно его «Истории тридцатилетней войны», где отмечает, помимо «драматического интереса» целого в произведении, отличающего его драматургию от всех других, «занимательность» рассказов Вальтера Скотта и «шекспировское искусство развивать крупные черты характеров в тесных границах».

В «Выбранных местах…» он противопоставляет творчество Шиллера и других великих европейских писателей «писателям-фанатикам», далеким от «небесных истин христианства», таящихся в душе человека и составляющих, по словам Гоголя, «корень человеческих доблестей». Характеризуя сущность личности Шиллера, он пишет, что это «светлая, младенческая душа, грезившая о лучших и совершеннейших идеалах, создавшая из них себе мир и довольная тем, что могла жить в этом поэтическом мире…»

Гёте для Гоголя, так же, как и Байрон или Шиллер, не был, в отличие от Пушкина, только художником. В творчестве Гёте проявлялась его личность.

Гоголь видит в творчестве Гёте некоторые черты национальной ограниченности. «Гёте, этот протей из поэтов, – пишет Гоголь, – стремившийся обнять все как в мире природы, так и в мире наук, показал уже сим наукообразным стремлением своим личность свою, исполненную какой-то германской чинности и теоретически – немецкого притязанья подладиться ко всем временам и векам».

Какие-либо черты личности Гоголь обнаруживает в творчестве всех зарубежных и русских писателей, кроме Пушкина, творческий и личный «характер» которого, по мнению Гоголя, неуловим и в то же время всеобъемлющ. Так, в небольшой сцене на тему Дон Жуана Пушкин сосредоточил мотивы «неотвратимого соблазна развратителя» и «слабости женщины»; в краткой форме Пушкин выразил основную мысль «Фауста» Гёте; в терцинах Данте изобразил свое собственное «поэтическое младенчество». Для Гоголя Пушкин – «независимое существо». Он, по словам Гоголя, «дан был миру для того, чтобы доказать собою, что такое сам поэт, и ничего больше…» Кредо пушкинского творчества Гоголь видит в стихах «Не для житейского волненья…» Поставленную перед собою задачу изобразить в Онегине современного человека Пушкин не смог решить, показав лишь «собрание разрозненных ощущений…» Ничего не хотел он сказать читателям в «Борисе Годунове», «Полтаве», как и не замышлял «никакой пользы соотечественникам…выбором этих сюжетов».

Английская литература

Обосновавшийся в Петербурге Гоголь, конечно, еще по Нежинской гимназии был достаточно знаком с европейской, в том числе и с английской литературой. В большом письме Пушкину 21 августа 1831 года, находясь в курсе его литературных интересов, он иронизирует по поводу произведений А. А. Орлова и Ф. В. Булгарина, используя имя Байрона. «На Булгарине означено направление чисто байронское (ведь эта мысль недурна – сравнить Булгарина с Байроном). -Пишет Гоголь. – Та же гордость, та же буря сильных, непокорных страстей, резко означившая огненный и вместе мрачный характер британского поэта, видна и на нашем соотечественнике: то же самоотвержение, презрение всего низкого и подлого принадлежит им обоим. Самая даже жизнь Булгарина есть больше ничего, как повторение жизни Байрона; в самых даже портретах их заметно необыкновенное сходство». В этом ироническом описании ясно обнаруживаются особенности восприятия Гоголем Байрона и его поэзии. Ирония Гоголя распространяется и на российские журналы, в которых однообразно, трафаретно выступали одни и те же проблемы романтизма и классицизма. Шутя он предлагает свой зачин подобной журнальной статьи: «Наконец, кажется, приспело то время, когда романтизм решительно восторжествовал над классицизмом… В Англии Байрон, во Франции необъятный великостью своей Виктор Гюго, Дюканж и другие, в каком-нибудь проявлении объективной жизни воспроизвели новый мир ее нераздельно-индивидуальных явлений». Здесь можно уловить высокий ультра-научный стиль Н. И. Надеждина в его «Телескопе» и «Молве». В письме А. С. Данилевскому 20 декабря 1832 года Гоголь рекомендует различать байроновский и пушкинский романтизм. Он пишет: «Мы, кажется, своротили на байронизм. Да зачем мы нападаем на Пушкина, что он прикидывался? Мне кажется, что Байрон скорее. Он слишком жарок, слишком много говорит о любви, и почти всегда с исступлением. Это что-то подозрительно. Сильная, продолжительная любовь проста, как голубица, то есть выражается просто, без всяких определенных и живописных прилагательных, она не выражает, но видно, что хочет что-то выразить, чего, однако ж, нельзя выразить, и этим говорит сильнее всех пламенных красноречивых тирад». Ясно, что для Гоголя ближе пушкинский стиль романтизма, тяготевший к реалистическому. В ноябре 1836 года Гоголь побывал в Шильонском замке Байрона и оставил там свой автограф, о чем не замедлил поделиться в письме с переводчиком байроновской поэмы «Шильонский узник» Жуковским. Гоголь высоко ценил Жуковского-переводчика, отмечал у него редкий талант, который мог тонко передать характерные черты стиля переводимого им поэта, сохранив при этом собственную поэтическую оригинальность. В статье «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году» Гоголь называет «гаерством» беспринципное использование журнальными критиками имен зарубежных классиков, в том числе имени Байрона, для поддержки «покровительствуемых» журналом литераторов, которые совершенно незаслуженно ставились в один ряд с Байроном, и даже выше его по таланту. Для Гоголя Байрон – гений с определенной односторонностью его дарования. Он пишет в «Выбранных местах…»: «Байрон, этот гордый человек, облагодетельствованный всеми дарами неба и не могший простить ему своего незначительного телесного недостатка, от которого ропот перенёсся и в поэзию его…» На Пушкина Байрон влиял, как говорит Гоголь, своими «гениальными заблуждениями», и только в молодости. В дальнейшем же Пушкин, в отличие от Байрона и всех других поэтов, полностью освободился от каких-либо влияний, включая общественно-историческое, стал служить своим творчеством только самому искусству, изображая Россию и «русские характеры» «в очищенном виде», свободном от «бестолковщины времени». Если под влиянием Шиллера в европейской литературе, по мнению Гоголя, стало модным «очарованье», то «с тяжелой руки Байрона» в литературе на какое-то время получило распространение «безочарованье».