Кража в особо крупных чувствах (СИ) - Волкова Дарья

– Вот и хорошо, – мягко отозвалась София Аристарховна. – Я знаю о несчастье, которое с тобой случилось, Эля. Уж сразу не стала звонить – не до меня тебе было, явно. Прими мои соболезнования.

– Спасибо, – как-то скованно отозвалась Эля. То, что София Аристарховна звонила ей в связи со смертью Валентина Самуиловича, кольнуло ее – как-то неожиданно болезненно. Но ведь и в самом деле, какая еще могла быть причина? Что ее могло связывать с Софией Аристарховной Воробьёвой? – Вы… вам что-то нужно?

Вопрос вышел сухим. Потому что Эле несколько раз звонили коллеги и знакомые Валентина Самуиловича и говорили, что Валентин Самуилович брал у них почитать книгу, или что-то еще в таком же духе… Сначала Эля безропотно возвращала требуемое. Пока, после второго или третьего звонка, не поняла вдруг, что это… это может быть не совсем правдой. Она поняла это по книге, которую собиралась возвращать ее якобы законному владельцу. Ценная, как потом сообразила Эля, книга, еще дореволюционного издания. А на пожелтевшем форзаце этой книги Эля обнаружила экслибрис Валентина Самуиловича, которым были отмечены все книги в его библиотеке. Ей потом что-то блеяли в трубку: что Валентин Самуилович, дескать, обещал эту книжку подарить – но Эля уже приняла решение. И на все подобные просьбы отвечала решительным отказом. И то, что София Аристарховна, человек, с лицом, отлитым из бронзы для вечности, может тоже вот так вот… что-то просить – была Эле ужасна неприятна. Но ведь, и в самом деле, не станет же Воробьева звонить Элине только для того, чтобы выразить соболезнование. Или, например, предложить позировать – как Эле на секундочку внезапно и глупо помечталось.

– Да, я к тебе с просьбой, Эля. Точнее, с предложением. У меня через два дня будет персональная выставка. Мои реставрационные работы, мои собственные работы, так, еще кое-что разное. Я хотела посвятить эту выставку памяти Вали. Если ты не возражаешь.

Слезы потекли сами собой. В первую очередь, от стыда. Что так плохо подумала о Софии Аристарховне. А во вторую… от чего-то еще. От мягкого голоса, наверное.

– Да, – Эля чувствовала, что голос звучит сдавленно и выдает ее состояние. Но молчать и задерживать с ответом казалось ей неправильным. – В смысле, не возражаю.

– Хорошо. Спасибо, – так же мягко отозвалась София Аристарховна. – Тогда я жду тебя, Эля, послезавтра, в два. Вход свободный. Адрес пришлю.

– А… – Эля совершенно растерялась

– Тебе не надо будет произносить никаких речей, – София Аристарховна говорила по-прежнему мягчайшим, как пух, голосом. Такой странный контраст для человека с лицом из бронзы – вдруг подумалось Эле. – Просто приди. Я тебя прошу. К тому же, тебе будет полезно… как-то развеяться. Приходи, Элечка.

– Хорошо, – только и смогла проговорить Эля. И так же сдавленно добавила: – Спасибо.

А потом, вопреки всем правилам вежливости, оборвала звонок и разрыдалась.

Это были очистительные слезы, которые будто подвели итог всему тому кошмару, что случился. Эля окончательно приняла, не просто внешне и по фактам, а приняла душей и сердцем уход из жизни Валентина Самуиловича.

Но она не могла принять того, что Женя мог убить отца. Нет. Категорическое нет. Чтобы там не говорил Пётр – это решительно невозможно. Эля шумно выдохнула.

– Элина Константиновна… – вдруг услышала она. И только тут Эля сообразила, что она не одна. Что она не дома, а в мастерской. И что через стол от нее сидит Ефимыч, который так и замер с пакетом с бутербродами, боясь шевельнуться и зашуршать. – Случилось чего?

Ей стало стыдно за свои слезы. Тем более, перед Николаевым Ефимовичем. Конечно, он ее старше, и опыта жизненного у него много больше, но ведь главная в их рабочем тандеме – она.

– Все хорошо, – Эля резко оттерла щеки. – Угостите меня вашим чаем, Николай Ефимович. Пожалуйста.

– Это можно, – он налил ей чаю прямо в крышку термоса, встал, обошел стол и поставил крышку перед нею на стол. А потом вдруг огладил своей заскорузлой ладонью, которой всю жизнь работал с горячим металлом, Элю по голове. – Все хорошо, дочка, все хорошо.

***

Эля думала о словах Петра относительно Жени всю дорогу от мастерской до дома. За продуктами заходить не надо было, потому что Петр в последний раз набил ей холодильник до отказа.

Петр…

Как странно, нет, не странно – непознаваемо устроена любовь. Ты никогда не узнаешь, не предугадаешь, даже если будешь думать об этом специально, кого она тебе приготовила. Вот Эля полюбила человека такого сорта, какого ей раньше никогда не попадались.

И дело было даже не в его профессии. А в том, как он это профессии подходил.

Грубоватость. Простота. Цельность. Прагматичность. Какие еще слова могли описать Петра Тихого? Но Эля этими его качествами просто упивалась.

Тем, что он решительно ничего не понимал в предметах искусства и вообще, кажется, сторонился всего этого. Тем, что он не считал себя хуже или лучше кого-то, а принимал себя таким, какой есть. Его практичностью и прагматичностью. Его какой-то простоватой грубостью – иногда Эле казалось, что будто даже нарочитой.

Большой, сильный, немногословный мужчина в простой одежде, не претендующей ни на моду, ни на самовыражение посредством ее. Мужчина, который носит оружие. Мужчина под погонами. Мужчина, который имеет дело с самыми неприглядными сторонами жизни. Стоит ли от него требовать какой-то изысканности, хождения по музеям, знания, чем отличается рококо от барокко? Нет. Это его только испортит.

Он нравился Эле именно таким. Она любила его именно таким. Эля вспомнила вдруг те его слова о матримониальных планах. О, они оформились у нее абсолютно четко. Нет, Эля не хотела штамп в паспорте и новую фамилию. Все это у нее уже было. Она хотела, чтобы…

Чтобы он любил ее. О, если бы он любил ее… Она даже зажмурилась. Он может любить. Каждый человек способен любить. Как любят такие мужчины, как Петр Тихий, Эля не знала. Но она… она бы все отдала, чтобы узнать. Она уже знала, какая с ним может быть жаркая и бесстыдная – прекрасно бесстыдная близость в постели. Но ей хотелось и другого. Ей ужасно нравилось заботиться о нем. Ей нравилось готовить ему еду и смотреть, как он ест. Ей нравилось поправлять ему воротник рубашки. Ей даже хотелось ему эти рубашки гладить – ведь он ходит в вечно мятых рубашках! И пришивать на них оторванные пуговицы.

И чтобы он приходил домой, снимал куртку, обнимал ее и шептал на ухо: «Как я по тебе соскучился, родная». А потом, уже громче: «А что у нас сегодня на ужин?».

Господи, откуда весь этот домострой взялся у нее в голове?! Да, она привыкла заботиться о Валентине Самуиловиче. Но… но ведь Петр – это совсем другое. Но, черт возами, как же хочется его увидеть в идеально отглаженной рубашке!

Пиликнул телефон.

Петр Тихий: Эля, у меня сегодня дежурство. Напиши, как приедешь домой. И дверь никому не открывай.

Эля вздохнула. Ну как он не понимает, что это не Женя! Это не может быть Женя!

Элина: Хорошо.

***

Перед посещением выставки Эля провела с собой воспитательную работу. Чтобы не расклеиться. Чтобы выглядеть достойно. Но все-таки, когда на афише перед входом прочла «Памяти Валентина Конищева» – резко развернулась назад. Пришлось все же доставать за углом из сумочки «Герцеговину-Флор». Зато отлегло.

Софию Аристарховну, облаченную в длинную юбку и причудливой вязки джемпер с ярким платком, Элина увидела почти сразу. Она стояла в главном холле, видимо, встречая гостей. Рядом с ней, спиной к Элине, стоял высокий широкоплечий мужчина в превосходном темно-сером костюме, и они о чем-то оживленно беседовали. Эля остановилась, решив подождать, пока София Аристарховна закончит разговор, но Воробьева заметила ее – и энергично замахала рукой. Эля еще раз контрольно выдохнула, поправила на плече сумочку и, решительно велев себе улыбаться, направилась к хозяйке выставки.

Выдыхать пришлось еще раз. Но уже потрясенно. Потому что разговаривающей с Софией Аристарховной мужчина, когда обернулся, оказался… оказался Петром!