Римляне, рабы, гладиаторы: Спартак у ворот Рима - Гельмут Хёфлинг

Отношение римлян к гладиаторским играм объясняется также и делением человечества на господ и рабов. Само понятие прав человека, а вместе с ним и благоговение перед человеческой жизнью было совершенно чуждо римской античности. Римляне выступали в роли хозяев мира, полноправной, так сказать, части человечества, прочим же, т. е. бесправной части рода людского, была уготована участь рабов. А бесправный не имеет права в том числе и на жизнь и сострадание. В глазах римлян военнопленные и рабы на арене были не более чем врагами государства и варварами, существование которых общество считало столь же никчемным, а то и вредным, как и отверженных либо преступников, выступавших вместе с ними.

Этрусские погребальные празднества превратились в римские гладиаторские игры, религиозный ритуал породил приятный способ времяпрепровождения. Если раньше человеческими жертвами успокаивали кровожадных богов и души умерших, то теперь резней на арене ублажали жаждавших крови живых.

Первоначально заимствованные чужие игры в жестокое, военное время проводились довольно редко. Затем — все чаще и чаще, пока наконец не стали заурядной частью повседневности. По мере того как развлечение это становилось все более обыденным, возрастала и тяга ко всякого рода извращениям, с удовлетворением поглощавшимся толпой. Чем отвратительнее был хоровод смерти на арене, тем большей становилась его притягательность.

Жестокости арены притягивали словно магнит даже тех зрителей, которые считали себя достаточно защищенными внутренним отвращением к такого рода развлечениям. Именно так, против собственной воли, чувств и разума, в водоворот страстей и коллективного опьянения кровью был втянут и Алипий. «Ибо только он увидел кровь, как тут же вдохнул в себя дикую жестокость и не мог уже оторвать взгляда, и, словно завороженный, смотрел на арену, и наслаждался диким удовольствием, и не знал этого, и упивался с кровожадным наслаждением безобразной этой борьбой. Нет, он был уже не тот, каким был, когда пришел сюда: он стал одним из толпы, с которой смешался, он стал истинным товарищем тех, кто притащил его сюда» — так описывает состояние и поведение Алипия во время его первого посещения арены его друг Августин, которого мы подробнее цитировали выше. Заразившись лихорадочным безумием толпы, Алипий стал таким же, как и многие, ненасытным фанатиком, плененным ослепляющим и оглушающим величием и великолепием игры со смертью.

Эту «глубокую деградацию нации» Теодор Моммзен, великий историк XIX в., назвал «раковой язвой позднеримской и вообще всей заключительной эпохи античности». Необходимо, впрочем, отметить, что коллективное опьянение резней владело массами не только в поздкеримскую эпоху, но и столетиями раньше, во времена Республики. Жестокости совершались во все времена и всеми народами, и всякий, кто попытался бы их квалифицировать или хотя бы перечислить, содрогнулся бы от ужаса, заглянув в эту бездну. Было бы неверным использовать лишь такого рода извращения при оценке любого народа и его эпохи. Величие Рима, сформировавшего Запад, несомненно, как несомненны и его достижения, влияние которых во многом ощущается и по сегодняшний день. И все же если мы действительно хотим справедливо оценить римскую античность, то не заметить чудовищных гладиаторских игр просто невозможно. Натравливание людей друг на друга исключительно во имя развлечения скучающей толпы — вот, по-видимому, наиболее варварское увеселение народа, когда-либо изобретенное человечеством.

Ведь человечество всегда давало выход своей жажде жестокостей не только в войнах. Во всех странах и во все эпохи пытки и чудовищные казни привлекали массу зевак. Примером тому может служить европейское средневековье с сопутствовавшими ему сожжением ведьм, колесованием, четвертованием и вешанием еретиков, и все это во имя Иисуса Христа. И в наши дни публичные казни в Африке, Китае и других странах точно так же притягивают толпу; в исламских государствах тысячи зрителей не упускают возможности «полюбоваться» поркой преступников или же зрелищем того, как вору отрубают блудливую руку.

А мы сами разве не наблюдаем кровавые игрища в кино и по телевизору? Разве мы точно так же не бываем во власти собственных агрессивных инстинктов, когда не можем на экране оторвать глаз от погони, завершающейся убийством преступника? Конечно, в данном случае действительность подменяется игрой, однако удовольствие, которое мы испытываем, следя за этими цивилизованными эрзац-играми на арене жизни, питается из тех же самых, что и у наших предков, источников в глубинных тайниках человеческой души. Почему общественность с такой жадностью пожирает всякое новое сообщение о садистских убийствах? Ответ прост: то, чего не можешь пережить лично, хочется повторить хотя бы в душе. Жажда крови и азарт притягивают ежегодно к бою быков не только испанцев, но и толпы туристов, дома не способных даже курице свернуть шею.

Глас вопиющего в пустыне

Такие поэты, как Марциал и Статий, восхваляли все, что исходило от правительства, поэтому неудивительно, что они точно так же воспевали и гладиаторские игры. Понятна и позиция страстных поклонников всего римского, которые частью по причине односторонности и узколобости, частью из стремления противодействовать якобы изнеживающему влиянию греческой культуры защищали необходимость боев на арене. И даже такой высокообразованный государственный деятель, как Цицерон (106-43 гг. до н. э.), которому кровавая резня в общем-то была отвратительна, не смог по-настоящему осудить ее. Оговариваясь, что некоторым современникам гладиаторские игры кажутся бесчеловечными и жестокими, он тем не менее оправдывает их, заявляя, что более сильного средства научить презрению к боли и смерти не существует.

Еще через полтора столетия те же самые аргументы повторяет Плиний Младший (62-113 гг. н. э.), человек истинно духовного и благородного склада. Так, однажды он хвалил своего друга за то, что тот в память о своей умершей жене устроил великолепные гладиаторские игры с травлей большого количества пантер, «зрелище не слабое и не мимолетное, и не такое, какое могло бы сломить или расслабить мужество, но которое способно разжечь его и подвигнуть на прекрасные подвиги, на презрение ран и смерти, ибо ведь и в сердцах рабов и преступников бывает любовь к славе и стремление к победе».

Гладиаторские игры как часть военной подготовки — при помощи этого тезиса духовная и правящая элита Рима долгое время оправдывала чудовищное развлечение. Кроме того, цезари рассматривали их в качестве инструмента снижения социального давления, накапливавшегося в склонном к мятежным настроениям городском пролетариате.

Показательным для римского взгляда на игры является отношение к ним высокообразованного язычника Симмаха, одного из последних «истинных римлян», консула 391 г. н. э. Несмотря на христианское отношение к людям, уже тогда оказывавшее большое влияние на общество, он хладнокровно высказался по поводу взаимного удушения 29 военнопленных-саксов, не желавших выступать на организованных им гладиаторских играх: «И как личная стража частного человека могла бы сдержать нечестные руки этого отчаянного племени!» Для него эти самоубийцы были хуже, чем Спартак и его товарищи. И Симмах, уподобившись Сократу, успешно утешавшему самого себя относительно несбывшихся желаний, смотрел на случившееся вполне спокойно.

Впрочем, решительным противником бойни на арене показал себя стоик Сенека (4 г. до н. э. — 65 г. н. э.), хотя лишь в преклонные годы. «Жизнь одного человека, священная некогда для другого, стала ныне смехотворной ставкой в гладиаторской игре», — вполне справедливо возмущался он. Убийство одного человека другим, демонстрируемое на потеху толпе, он резко осуждал, считая это не просто упадком, но извращением нравов.

И все же Сенека оставался вопиющим в пустыне. Его голос разума точно так же не возымел на римлян никакого воздействия, как и подобные филиппики, содержавшиеся в литературных обвинительных речах, которые сочиняли учащиеся риторских школ, римских высших учебных заведений. Большего не сказала и критика других языческих философов, мыслителей и писателей эпохи Империи, в основном греков либо эллинизированных жителей Малой Азии, происходивших из восточных провинций Империи. К их числу относились стоик Эпиктет (55-140 гг.), искалеченный раб кз Фригии, и высокоинтеллектуальный греческий сатирик Лукиаи (120–180 гг.), говоривший о развращающих общество чудовищных гладиаторских играх, целью которых является уничтожение людей, которых Рим с большим успехом мог бы использовать в борьбе против собственных врагов.

Поворот в общественном сознании начал обозначаться лишь с распространением проповедуемой христианством любви к ближнему, особенно униженному. И тем не менее даже значительная часть христиан долгое время отдавала должное отвратительному развлечению. Около 200 г. н. э. на них, а в первую очередь на предлог, которым они прикрывали свое поведение, — смерть на арене является якобы заслуженным наказанием для преступников, — обрушивался со страстными разоблачительными обвинениями наряду с другими и североафриханский церковный писатель Тертуллиан: