Близнецы - Тесса де Лоо

Услышав животное слово «яичник», Анна явственно представила себе рождение поросят и телят, окутанное запахами сена, навоза и пота от изнурительного труда.

Пока она одевалась, врач позвонил фрау Штольц и доложил ей о своих заключениях. При этом он использовал красивые поэтические выражения: гимен, уретра, оварий, фолликул. Как и в прежние времена, Анну охватило неприятное чувство, что совершенно чужая женщина, ввязавшаяся с ней в какую-то бессмысленную борьбу, присвоила себе ее женские органы.

— По одной в день, — улыбаясь, сказал врач и протянул ей рецепт. — Такая симпатичная блондинка должна нарожать кучу детей!

Каждый день фрау Штольц проверяла, приняла ли Анна таблетку. Она взяла на себя полную ответственность за ее фертильность, точно так же, как считала своей обязанностью обучать Анну вышиванию. И внешне, и внутренне Анна должна содержаться в безупречном состоянии, подобно только что очищенным от пыли плинтусам. Лишь мыслям Анны удавалось избегать всевидящего ока фрау Штольц. Та не замечала, что под истончающимся покровом услужливости назревал бунт. Когда спустя несколько месяцев лечение впервые дало хоть и сомнительный, но результат, она расценила это как личную победу над хаосом: наведя порядок в животе Анны, она внесла свою лепту и в усовершенствование этого мира.

Были и другие, втайне тревожившиеся на предмет ее фертильности — тоже в интересах порядка. В то лето семья Штольцев отправилась в недельное путешествие, оставив Гитте на попечение Анны. Днем они вместе ходили в бассейн, размахивая сумками с купальными принадлежностями. Созерцали голубое без единого облачка небо и неподвижные кроны деревьев. Как-то вечером, возвращаясь с прогулки, они увидели перед домом чужую машину. Рядом с ней, прислонившись к дверцам и жмурясь от солнца, стояли двое мужчин. Они подошли к Анне по тропинке через сад, когда та вставляла ключ в замочную скважину.

— Добрый день, милостивая фрау, разрешите к вам обратиться?

Анна толкнула входную дверь, Гитте юркнула в дом и взбежала по лестнице в свою комнату. Анна, удивленно приподняв брови, обернулась; мужчины, слегка растерянные, но решительные, остались в коридоре.

— Мы из Erbgesundheitsamt.[42] У вас работает горничная, некая… — они проверили документы, — Анна Бамберг?

— Да, это так, — надменно сказала Анна, — а что с ней?

— Видите ли… — начали они в один голос, смутившись, улыбнулись друг другу, после чего один взял слово, а другой одобрительно кивал.

— Точно пока не известно, мы еще только в процессе расследования, но, по нашим данным, эта Анна Бамберг немного… того.

— Неужели? — спросила Анна ледяным тоном. — По-моему, она вполне нормально выглядит, эта Angestellte.[43]

— Да, да, — согласился один из мужчин, — возможно, уважаемая фрау, но… поймите нас правильно… эту женщину необходимо стерилизовать.

Опять новое слово, фрау Штольц наверняка знает его значение. Анна не подала виду.

— Почему?

— Ну, вы понимаете, мы не можем… слабоумие передается по наследству, если у нее будут дети…

Анна чуть было не рассмеялась им в лицо.

— С чего вы взяли, что Анна…

— А вы что, ничего не заметили?

— Нет.

— Послушайте… — мужчина потряс документами, словно трофеями. — Это зафиксировано в опекунской декларации.

Слушая его разглагольствования, она вдруг поняла, какое нелепое зрелище являет собой — они считали ее хозяйкой дома, поэтому она спокойно стояла в коридоре собственного дома и в то же время рассуждала о самой себе как о человеке-невидимке, абстрактной личности.

Эти господа заходили в суд, где ознакомились с заявлением, которое она сама же и подписала. Непрочитанная ею часть заключала в себе обязательные ежегодные отчеты дяди Генриха, в которых он объяснял, почему удерживает Анну на ферме. Каждый год он скрупулезно заполнял бланки, сообщая, что ребенок, опекаемый им после смерти ее деда, страдал слабоумием и был слишком хилым, а потому не мог пойти учиться и впоследствии найти работу. Из года в год все тот же рефрен звучал столь убедительно, что никому из опекунского совета и в голову не пришло взглянуть собственными глазами на ребенка, доставляющего массу хлопот.

Там так и было записано, черным по белому, знакомым каллиграфическим почерком: Анна Бамберг слабоумная и больная. Эта запись бесконечно унижала ее, уничтожая то единственное, что у нее было (кроме двух платьев и пары белья): мозги и отменную память. От ярости, которая в отсутствие ее объекта не находила выхода, голова разрывалась на части. Сумка с купальными принадлежностями, до сих пор болтавшаяся на плече, упала на пол. Ей удалось усмирить свой гнев и в ослабленной форме направить его на чиновников.

— Господа, Анна Бамберг стоит перед вами. Я и есть та слабоумная, болезненная девушка, которую вы ищите. Что вы хотите знать? На сколько нужно умножить шесть, чтобы получилось двенадцать? Как долго длилась тридцатилетняя война? А может, мне написать вам диктант? Вы только скажите! — В испуге они отпрянули назад. Одна из бумаг упала на пол — они не рискнули нагнуться за ней. — Вы только скажите! С меня довольно. Если мой дядя свидетельствовал об этом в опекунской декларации, то сделал это потому, что я на него работала — в стойлах, на земле, не получая ни гроша, день изо дня, год за годом, без конца и края. Потому что он меня бил, потому что позволял терроризировать меня своей жене и потому что ваш наблюдательный совет верил ему все эти годы! Ваш судья, чья фамилия значится в начале документа, ни разу не удосужился проверить достоверность этих фактов. А сейчас вы еще хотите меня стерилизовать. Все, с меня довольно, я сыта этим по горло!

Один из них нащупывал дверную ручку, боязливо оглядываясь через плечо; другой, спешно подняв листок бумаги с пола, нервно улыбался.

— Простите, простите… — лепетали они, пятясь к выходу. — Мы не знали, что…

Они исчезли так же быстро, как и появились. Анна осталась в коридоре наедине с захлестывающим ее негодованием. Она слышала, как урчит мотор и отъезжает машина. Ее тошнило от этих двух господ, принесших ей злополучные вести. Вся эта история так подействовала на Анну, что ее распирало от желания разбить, сломать, уничтожить что-нибудь особенно ценное. Но было слишком жарко — только теперь она это заметила; платье липло к телу, жара мешала ясно мыслить. Под рукой, однако, было вдоволь соблазнов. Весь домашний интерьер с его искусственным прусским порядком представлял собой прекрасную мишень. Рухнув в кресло, она потухшим взглядом оглядела безукоризненно чистую комнату. Но порыв иссяк: ее больше не волновала нелепая упорядоченность, ей было все равно. Ярость взорвалась внутри, и эмоции схлынули; опустошенная и уставшая, она осмотрела совершенно чужую ей комнату, которую тысячи раз очищала от пыли, мыла и натирала.

Слово «стерилизовать» снова привело ее в движение. Она апатично поднялась с кресла, направилась к книжному шкафу и достала оттуда словарь. «Делать бесплодным». По поручению окружного суда, ее яичники, которые благодаря стараниям фрау Штольц только-только начали развиваться, вернут в прежнее состояние. Или вообще удалят из ее тела, чтоб уж наверняка. Значит, суд хотел предотвратить рождение слабоумных детей. Какой идиотский план, подумала Анна. Это так же абсурдно, как выходить из себя, если на полуметровом отрезке плинтуса останется немножко пыли.

9

Небо прояснилось, солнце светило так ярко, что было больно смотреть на снег. Жизнь вокруг закипела. На Королевской площади, напротив термального комплекса, толпился народ — попытка наверстать упущенное? Встретившись в раздевалке около шкафчиков, Анна предложила прогуляться к одному из источников. Насколько позволит им возраст, расшатанные суставы, снег, холмы, und so weiter.[44] Самоирония сестры растопила сердце Лотты.

Вооружившись тростями, они миновали источник Петра Первого, на секунду задержавшись, чтобы как следует рассмотреть здание. Взгляд скользнул внутрь через высокие дугообразные окна над дверьми и вылетел наружу через витражное стекло, мерцающее пастельными тонами на низко стоящем солнце. Они держали путь к источнику «Совеньер», старейшему источнику в Спа. Они решили не добираться до цели по труднопроходимым лесным тропинкам с идиллическими названиями — «Променад художников», «Буковая аллея», а вышли на шоссе, ведущее к трассе Спа-Франкоршам, чтобы уж наверняка не заблудиться. Дискуссия, предшествующая этому решению, выявила у обеих одни и те же затаенные страхи и богатое воображение касательно того, что может случиться по дороге. Старость ли это или семейная черта характера?

Снег на ветках растаял. Сестры поднимались по крутому склону. Анна пыхтела как паровоз. Лотта не страдала одышкой и не без удовлетворения подметила это маленькое различие, а то на фоне постоянно бодрой Анны она чувствовала себя слабой и разбитой. Однако Лотта тут же устыдилась своих мыслей. Она ведь не собиралась соперничать с сестрой?