Близнецы - Тесса де Лоо

Дрожащей рукой жена открыла дверь в спальню. Пока внизу встречали семейного врача, они осторожно переложили его на кровать. Он вежливо поблагодарил их, но, когда во время осмотра врач спросил его об обстоятельствах аварии, он недоуменно пробормотал:

— Аварии? Какой аварии?

— Вы попали в аварию, — сказал врач. — Вас только что привезли домой.

— Кого? Меня? — Он сосредоточенно нахмурился. — Где моя жена?

— Она стоит рядом с вами.

Внизу, под разноцветными гирляндами, дети напряженно ждали исхода событий, а блюдо, на котором должен был красоваться торт, демонстративно пустовало. Врач диагностировал тяжелое сотрясение мозга и перелом ребер. На всякий случай он пригласил специалиста. Тот равнодушно сообщил о серьезной черепно-мозговой травме, чем вызвал в семье панику, на полгода заглушившую в доме все признаки жизни.

— Ждать, — сказал он, — остается только ждать.

Мари и Йет сорвали со стен все гирлянды в уверенности, что чем дольше они будут там висеть, тем больший вред нанесут здоровью отца. В углу теперь уже голой комнаты Эйфье апатично возилась с новой куклой.

Отцу надлежало соблюдать полный покой. С закрытыми глазами, не шевелясь, он понуро лежал в пропахнувшей дезинфицирующими средствами и одеколоном затемненной спальне — как в гробу. Он, конечно, еще не умер, но жизнью это назвать было нельзя. Денно и нощно жена влажной рукавичкой обтирала ему лоб, виски и запястья и пыталась протолкнуть сквозь сжатые губы чайную ложку с теплой водой. Его сломанные ребра болели от малейшего вздоха; глухие стоны перемежались периодами забытья в сумрачном потустороннем мире, куда он улетал на серебряных крыльях морфия. Младших детей отвезли к сестре матери — абсолютная тишина являлась одним из условий его выздоровления. В доме все ходили на цыпочках, говорили шепотом, пугались собственного дыхания. Казалось, что подобным радикальным устранением какого-либо шума, категорическим молчанием Бетховена и Баха, сопрано и баритонов, альтов и басов они сами невольно приглашали в дом смерть, создав благоприятную среду для ее обитания. Они уже слышали, как она топчется на пороге.

Настал черед Лотты дежурить у ложа отца. Когда она взглянула на его колючую бороду, подобно плесени покрывающую ввалившиеся щеки, ее охватил ужас: а что, если его нынешнее состояние вызвала сила ее воображения? Она пожалела о своих мстительных фантазиях. Скрывался ли в его поведении злой умысел, или же это был его обычный, до боли знакомый эгоизм? Всей душой она надеялась, что он выживет, иначе ей придется подвергать собственные мысли жесткой цензуре. Порожденный чувством вины, забрезжил образ родного отца на смертном ложе в окружении родственников. Все эти годы ей удавалось отгонять от себя эту картину, но благодаря внешнему сходству двух отцов она снова выплыла из подсознания вместе с отвратительным, устрашающим ощущением, которое эта картина вызывала. Дежурство у постели больного превратилось в самоистязание, поднимая в ней бурю крайне противоречивых чувств.

Спустя несколько часов Лотту сменила мать, бдевшая у кровати, словно сфинкс, остальную часть суток. Время от времени она приближала ухо к его рту, чтобы проверить, дышит ли он.

— Ты ведь не покинешь меня, старый плут.

Она не запустила себя и регулярно меняла платья. Она хотела, чтобы в тех редких случаях, когда он открывал глаза, отец видел перед собой привлекательную женщину. Сквозь зазор между занавесками она наблюдала за восходами и закатами, видела мглу над лужайкой; до ее слуха доносилось воркование диких голубей. Ночью она смотрела на звезды, поскольку не могла зажечь свет, чтобы почитать книгу, — то была, наверное, ее самая большая жертва.

И все же ее настойчивое присутствие не смогло предотвратить двухстороннее воспаление легких и вы — потной плеврит, которыми он заболел через две недели. Семейный врач был плохим актером: ему с трудом удавалось скрывать тот факт, что отец мог умереть в любую минуту. Он прислал ночную сиделку, которая сбивала высокую температуру влажными компрессами. Ночами по спящему дому разносились звуки горячечного бреда; сестра клала ему на лоб пузырь со льдом.

— Нет, — протестовал он, с выпученными глазами очнувшись от кошмара и судорожно смахивая пузырь с головы, — мне не надо этой короны! Я не хочу становиться королем Англии, не хочу, не хочу!

Сестра поспешно поднимала пузырь с подушки и возвращала его на место.

— Вам следует лежать спокойно, — уговаривала она.

— Мне не нужна эта корона, — хныкал он, — мне нужна мисс Симпсон![31]

И он вновь погружался в свой лихорадочный сон.

Когда кризис миновал, он открыл глаза и спокойно посмотрел в лицо незнакомой женщины с шапкой непослушных, торчавших во все стороны волос. Она ответила ему суровым взглядом из-под пушистых ресниц — так она смотрела на всех и всегда, не имея в виду ничего особенного.

— Вы поразительно похожи на Бетховена, — воскликнул он в восхищении.

— Вы очень наблюдательны, — сказала она, — он мой родственник.

В семье вздохнули было с облегчением, но вскоре тромб в его ноге снова вызвал угрозу смерти.

Врач путался во взаимоисключающих методах лечения: дабы избавиться от тромбоза, пациенту надлежало сидеть, в то время как из-за черепно-мозговой травмы ему следовало оставаться в горизонтальном положении.

Визиты к больному запретили, в результате чего отрезанный от внешнего мира дом превратился в остров, где все вертелось вокруг несчастного, измученного больного.

Желая выбраться из этого вакуума, которым сменилась привычная оживленность, Лотта проскользнула в сад. Она отколупнула слой старой краски с садового домика, сорвала пучок мха, сломала ветку орехового дерева, разросшаяся крона которого являлась наглядной иллюстрацией прошедших четырнадцати лет. Вращательный механизм домика заржавел, так что открытая его часть теперь всегда была обращена на восток. Она присела на шаткую табуретку и представила себе далекую Анну. Не в четких физических контурах, но как сгусток энергии — светящийся, кипучий. Анна была жива. Шел 1936 год. Лотте стало стыдно, что она так долго о ней не вспоминала — как если бы Анна была заранее обречена. Она попробовала перенестись в прошлое и поставить себя на место ребенка, страдавшего туберкулезом, с лихорадочным изумлением глазевшего по сторонам. Тогда она была слишком мала, слишком больна, слишком зависима — сейчас же все казалось до смешного простым: сесть в поезд и вернуться в Кельн. Она представляла, как они встретятся. Мысли об Анне служили мягким противоядием от неустанного заигрывания отца со смертью.

В воскресенье он начал задыхаться. Словно рыба на суше, он ловил воздух широко раскрытым ртом. Жена усадила его в постели, напоила, расстегнула пижаму — он схватился за сердце. Срочно вызвали врача. Незнакомый дежурный врач всадил длинную иглу прямо ему в грудь.

— Это последнее, что я мог сделать, — прошептал он, укладывая шприц обратно в саквояж. — Готовьтесь к худшему.

Последовали долгие часы ожидания. Каким-то чудесным образом мать все еще сохраняла силы держать удары судьбы. В воздухе висел единственный вопрос: выживет или нет. Лотта даже выбежала в лес, опасаясь, что вблизи дома какая-нибудь ее непроизвольная мысль, ускользнувшая от внутренней цензуры, окажется роковой. К вечеру дыхание нормализовалось. Он сделал глоток воды, а затем попросил жену раскрыть все двери и поставить на полную мощность «Реквием» Моцарта. Дрожащей рукой она опустила иглу на пластинку. Печальная мелодия воспарила по лестнице вверх. Йет расплакалась.

— Радуйся, — сказала мать, — что слушаешь эту музыку не на его похоронах. Сейчас он еще в состоянии наслаждаться ею.

После этого апофеоза отец медленно пошел на поправку: он возвращался к жизни стильно. Постепенно к нему начали допускать гостей.

— Почему не приходит Ханс Конинг? — вопрошал отец.

— Он обязательно появится, — успокаивала его жена.

— Он знает?

— Конечно.

Но профессор как сквозь землю провалился. Если до несчастного случая он неизменно оказывал дому почтение своими визитами, то сейчас упрямо избегал его. Мать Лотты позвонила ему. Из вежливости откликнувшись на ее просьбу, он с удрученным видом появился на пороге. Протопал по лестнице наверх, стукнулся головой об угол и растерянно встал у постели, даже не подав больному руки.

— Как дела? — поинтересовался он, зайдясь вдруг сухим кашлем и прикрывая рот огромной мясистой рукой, которой всегда отмахивался от возражений. Больной не скрывал своей радости. Его щеки заиграли румянцем от одного только факта присутствия закадычного друга и единомышленника.

— Вот валяюсь тут, — вздохнул он. — Ты не поверишь, как мне не терпится скоротать с тобой субботний вечерок, как в старые добрые времена.