Близнецы - Тесса де Лоо

Ханс Конинг пристально на него посмотрел.

— Послушай, дражайший, я плохо переношу больничные условия… — Скривившись, он оглядел все вокруг таким взглядом, словно старался не грохнуться в обморок, надышавшись этого отравленного воздуха. — Я серьезно, обычно я не выдерживаю и минуты!

— Но… — возразил было удивленный больной.

Профессор направился к выходу.

— Сообщи, когда поправишься, — взявшись за ручку двери, он обернулся, — всего хорошего.

За время долгих месяцев медленного выздоровления профессор больше не показался в доме. Отцу приходилось бороться с приступами подавленности. Почему от него отвернулся лучший друг? Причем именно тогда, когда пуще всего был ему нужен: чтобы тренировать его надтреснутый ум и будить воображение. Поступок профессора был его личным поражением.

— Что, собственно, я за человек? — копался он в себе, откинувшись на подушки. — Я никто. Чего я добился? Ничего. Я не представляю для мира ни малейшего интереса. И почему только я не умер?

Жена спешила разубедить его и перечисляла уйму достоинств, замалчивая при этом не столь приятные черты его характера. Она так страстно надеялась на то, что он поправится, что сама искренне верила в нарисованный ею портрет. Наконец он сдался перед лавиной лестных слов.

— Ты чудесная женщина, — прошептал, засыпая, утешенный больной.

Потрясающим, запредельным, незабываемым событием для всей семьи было его появление в гостиной: медленно, шаг за шагом, он спустился по лестнице, прошаркал в комнату и с кружащейся от напряжения головой опустился в спешно придвинутое к камину кресло, чтобы выпить чашку кофе. Скамейка в саду стала следующим достижением. Так, мало-помалу, он завоевывал территорию, пока однажды они не решились оставить отца дома одного, наедине с его честолюбивыми захватническими устремлениями. Возможно, причиной стало непривычное отсутствие жены, или он просто больше не мог противиться долгое время подавляемому желанию обменяться с кем-то возвышенными мыслями. Поддавшись беспечному порыву, он, пошатываясь, перебрался по доске через канаву и направился к лесу. Он шел медленно и сосредоточенно, приволакивая ногу (последствие тромбоза) и слушая чудовищный стук своего сердца. Добравшись наконец до дома Конинга, он в полном изнеможении прислонился к одному из темно-зеленых столбов, поддерживающих кровлю крыльца. Он не знал, сколько времени простоял там, задыхаясь, держась за сердце и переживая, что профессор застанет его в таком положении. Немного придя в себя, он нажал на кнопку звонка. Его друг в костюме-тройке, из нагрудного кармана которого гирляндой свисала серебряная цепочка часов, сам отворил дверь. Его борода затряслась от страха.

— Боже, что ты здесь делаешь? Вот уж кого не ожидал увидеть! Сожалею, но… — он заговорил приглушенным голосом, как будто собирался посвятить его в какую-то сокровенную тайну, — мы ждем гостей, они прибудут с минуты на минуты. Ты выбрал неудачный момент. Входи же, выйдешь во двор через кухню.

Отец Лотты проковылял по коридору и рухнул на табуретку.

— Секундочку, — еле дыша, произнес он. — Можно… можно мне стакан воды?

— Сейчас посмотрю…

Профессор проверил все кухонные шкафы, с грохотом захлопывая дверцы.

— Господи, да где же она хранит стаканы?! Ладно… сойдет и чашка.

Незваный гость выпил воды. Широким жестом профессор распахнул дверь:

— В другой раз, дружище! Боже, какой у тебя потрепанный вид.

Заслышав хруст гравия, мать Лотты выглянула в окно. По дорожке плелся ее муж (а она-то думала, что он в кровати); он остановился на полпути, ища опоры у грушевого дерева, и посмотрел на дом с испугом, будто увидел что-то устрашающее. Приглядевшись, она заметила, что он плачет. Тем же вечером мать облекла в письменную форму их отказ от продолжения дружбы с профессором. Скрипя пером по почтовой бумаге, она назвала его законченным эгоистом. утратившим человечность на пороге их собственного дома.

— Интересно, — сказала Анна, — что в тот период ты мечтала о поездке в Кельн.

— Чем же?

— Да тем, что именно тогда и во мне проснулось желание вернуться туда.

Анна достигла того возраста, в котором ее отцу стало тесно в симбиотическом мирке между церковью и рекой, представлявшем собой скопление ферм и их обитателей, которые знали друг друга как облупленных. Так же как и в случае с отцом, эта скудость впечатлений не переросла у Анны в фаталистическое приятие судьбы, а приобрела форму бунтарства.

Она дернула Якобсмайера за рукав сутаны.

— Как мне уехать из этой деревни? — Ее голос нарушил беззаботный покой церкви Святого Ландолинуса. — Возиться с навозом до скончания века — не мое призвание.

Якобсмайер в нерешительности кивнул.

— Возможно, у меня есть идея… — Он задумчиво поглаживал подбородок. — Архиепископ Падерборна ищет молодую женщину, которая со временем могла бы заменить его престарелую домработницу. Он хочет направить ее в кельнскую школу, где дочки из состоятельных семей обучаются ведению домашнего хозяйства с прислугой. Школа для дам… — Он улыбнулся, не скрывая иронии.

Дядя Генрих не возражал. Тете Марте было труднее смириться с исчезновением бесплатной рабочей силы.

— Ты не соображаешь, что творишь, — сказала она презрительно, содрогаясь при одной только мысли, что ей предстоит взвалить на себя все обязанности Анны. — Из этого ничего не выйдет, могу тебя заверить. — Анна молча мешала суп, ей не хотелось устраивать сцену в преддверии отъезда. — Почему ты не отвечаешь? Возомнила о себе Бог весть что? Я вот что тебе скажу: ты будешь страшно разочарована. Настанет день, когда… — у нее сорвался голос, — когда ты приползешь сюда на коленях, вымаливая корочку хлеба. Не думай….

Анна устало вздохнула.

— Что ты так кипятишься? — сказала она холодно, не отводя взгляда от кастрюли. — Так или иначе я умру, ты ведь сама постоянно об этом твердила. Я ведь не дотяну и до двадцати одного, верно?

Анну записали на следующий семестр. Дядя Генрих обратился к брату, живущему в Кельне, с просьбой помочь Анне с жильем и заказал в ателье пальто из прочной ткани, которому «не будет сносу». Подобно невесте в свадебном платье и фате, ожидающей счастливых перемен, Анна предвкушала, что пальто это сулит ей совершенно новое будущее. За несколько дней до отъезда ее позвал к себе Якобсмайер.

— Должен сообщить тебе ужасную новость, Анна. Из нашей затеи ничего не выйдет.

— Не может быть… — Анна опустилась на натертую до блеска скамью и посмотрела на статую Богоматери, показавшейся ей вдруг крайне самодовольной. Она не могла повернуть назад, поскольку мысленно навсегда покончила со своим прежним существованием. Якобсмайер ходил взад-вперед мимо алтаря, теребя подбородок.

— Знаешь что, — он резко обернулся, — мы ничего не скажем твоим родственникам. Я заплачу за ученье. Ты держи рот на замке, собирай чемодан и езжай в Кельн.

Первого ноября Анна села в поезд. На ней было сшитое на вырост пальто-полушинель и серая фетровая шляпа с бурым перышком из летнего гардероба гуменника.[32] Все ее пожитки помещались в картонной коробке из-под маргарина. Поезд бежал через хвойные леса к желтеющим рощам, пересекал луга и пашни. Она закрывала и открывала глаза в надежде увидеть знакомые места. Пейзажи равнодушно проносились мимо. И все же она чувствовала, что приближается к родному городу, который крепко держал ее на поводке; четырнадцать лет назад поводок был ослаблен, теперь же, по мере продвижения пыхтящего локомотива, снова медленно натягивался. Однако как только поезд с грохотом прибыл на станцию, чувство ностальгии ее покинуло. Массивный кафедральный собор прямо рядом с вокзалом внушал страх. Зубчатые силуэты остроконечных башен угрожающе впивались в антрацитное небо. Если даже в церкви Святого Ландолинуса было трудно достучаться до Всевышнего, какими же ничтожными представлялись молитвы в этом необъятном Божьем храме. Она прижала картонную коробку к животу. А теперь — к дяде Францу, сказала она себе, пока ее окончательно не затянуло наверх в бесконечность параллельных линий. Из кармана пальто она выудила аккуратно сложенный листок бумаги. Готическими буквами, почти каллиграфически, дядя Генрих написал на нем название больницы, где начальником отдела технического обслуживания работал его брат. Прохожий объяснил ей на кельнском диалекте, какой трамвай идет до больницы. Сев в трамвай и пробираясь по проходу между сиденьями, она подавила в себе импульс поприветствовать жителей своего города. Никто ее не замечал. Пассажиры равнодушно смотрели в окно, будто ехали они — в этом трамвае, в это самое время, в этом городе — вопреки своей воле. Высокие фасады, толчея, движение на улицах: напряженность жизни в городе ее детства ошеломляла Анну. Если в деревне она всегда считалась дочерью умершего молодым отступника — сына старого Бамберга, то здесь, в этой густонаселенной анонимности, она была никем.