Превратности судьбы - Мэйдлин Брент

— Что-нибудь пропало, моя дорогая?

— Я еще не знаю, сэр. Можно я схожу и посмотрю? Вы позволите?

— Конечно. Мы возместим вам ущерб. — Он нахмурился и стал суровее. — Я вижу, негодяй разбил вам губу. Поверьте мне, если мы его поймаем, я прикажу высечь его как следует, прежде чем вышвырнуть вон. И я хочу, чтобы вы знали: я считаю вас очень храброй и решительной девушкой.

— Он не разбивал мне губу. Я… я сама прокусила, чтобы не кричать. Я боялась, что если закричу, то уже не остановлюсь. Я совсем не храбрая, — ответила я.

Он с любопытством посмотрел на меня и улыбнулся:

— Мисс Уэринг, вы только что дали определение храбрости, знаете вы это или нет.

Я не поняла, что он имеет в виду и с радостью ушла. Миссис Колби хотела помочь мне прибрать в каюте, но я уговорила ее пойти лечь. Она все еще была бледной и расстроенной. Когда стюард привел в порядок постели, я попросила его уйти, закрыла каюту и принялась разгребать завалы. Несмотря на все, что рассказал капитан, я не верила, что на меня напал китаец. Это был слишком крупный мужчина для китайца, и, конечно, чересчур крупный, чтобы пролезть в иллюминатор. В любом случае, он прошел через дверь, и его бы обязательно заметили на судне, будь это китаец. Вероятнее всего, думала я, что это кто-то из команды, может быть, матрос, но я не сказала об этом капитану, потому что нечестно обвинять, не имея доказательств.

Я повесила одежду в шкаф, положила на место содержимое ящиков. Осталось собрать разбросанные сувениры. Я нашла их один за другим и сложила обратно в чемодан. Казалось, что все на месте: молитвенник и образцы вышивок, фотография родителей в рамке и голубая лента, сандалии и бесхитростные подарки девочек мне на прощание: красивый камешек, разноцветное перо, детский рисунок. Кусок старого холста с рисунком дома, «Луноловов», тоже на месте, все так же свернут, как и был, когда я укладывала его в чемодан перед отъездом.

Я наклонилась, чтобы получше разглядеть содержимое чемодана, стараясь вспомнить, не пропало ли что-нибудь. И я вспомнила. У меня перехватило дыхание, и я закрыла лицо руками. Конверт, который дал мне доктор Ленгдон и в котором было мое свидетельство о браке и завещание Николаса Сэбина, исчез.

Я обыскала каюту дюйм за дюймом, но ничего не нашла. Сидя на своей койке, положив руки на колени и глядя на них, я пыталась решить, что же мне делать. Глубоко в душе я никогда не была уверена, что пойду к адвокату Николаса Сэбина и заявлю о себе. Тогда все было так далеко и во времени и в пространстве, что казалось нереальным. Теперь я не смогу пойти. Я никому не смогу сказать, что у меня украли. Полгода мне не нужно ничего делать, потому что так хотел Николас Сэбин. А потом? Кто в здравом уме поверит мне, если у меня нет доказательств?

Мне было невыносимо грустно, потому что теперь, когда это стало невозможным, я поняла, что пошла бы к адвокату, несмотря на свои собственные чувства. Николас Сэбин был добр ко мне, спас меня от увечья, и я была обязана сделать так, как он просил. Но теперь я не смогу.

Вдруг я что-то заметила. На мне было коричневое платье с длинными узкими рукавами, которые застегивались на манжетах. Что-то блеснуло за отворотом манжеты. Я поднесла руку к глазам. Несколько светлых волос застряло между пуговицами и отворотом. Этой рукой я пыталась расцарапать лицо своему обидчику. Он увернулся, и несколько волос зацепилось за пуговицу. Светлые золотистые волосы. На борту «Формозы» были светловолосые мужчины и среди пассажиров и среди экипажа, но ни у кого не было таких светлых волос. Я знала только одного человека с таким цветом волос, и это был Роберт Фолкон. Я вздрогнула, как будто кто-то прошел над моей могилой. Роберта Фолкона не было на судне. Да и как он мог оказаться в Гонконге?

Я сидела очень долго, моя уставшая голова соображала медленно. В Гонконге много англичан, думала я, и среди них могут быть такие, у которых сейчас не лучшие времена, может быть, моряки, отставшие от своих судов. Да, и эмигранты. Я слышала, как доктор Колби говорил о таких с другим пассажиром. «Паршивые овцы», которых семьи отправляли за границу. Они жили на деньги, присылаемые с родины. Может быть, это был кто-то очень бедный и отчаявшийся, как и я в Цен Кайфенг, когда мне приходилось воровать. И, может быть, у этого человека были такие же светлые волосы, как у Роберта Фолкона. Я застала его врасплох, когда он выбрасывал на пол содержимое чемодана, и он схватил конверт, решил, что в нем деньги.

Да… именно так все и было. Я сказала себе, что другого объяснения нет.

Прозвучал гонг, зовущий на ужин. Мне очень не хотелось идти в столовую, потому что все будут говорить о том, что случилось. Я бы многое отдала, чтобы лечь и заказать ужин в каюту, но это малодушие. «Делай то, что нужно сделать в первую очередь», — сказала я себе и выбросила волосы в иллюминатор. Я промыла разбитую губу, причесалась, постояла перед зеркалом, стараясь принять спокойное выражение, и отправилась в столовую.

Интерес к случившемуся продержался менее девяти дней, и я была рада. Когда мы заходили в Сингапур и Пинанг, были приняты особые меры предосторожности, чтобы никто не смог пробраться на борт незамеченным. Доктор Колби не выпускал меня из виду, но несмотря на это, или, вернее, благодаря тому, что я ни с кем не говорила о происшедшем, о нем забыли.

Шли дни, и зеркало сообщало мне, что облик мой меняется. Мне сказали, что я должна отпустить волосы, потому что английские барышни не стригут волосы «под горшок». Щеки мои наливались, и на них появился румянец. Мои ногти, которые были всегда сломаны или ободраны, становились все ухоженнее, прямо как у мандарина, хоть я и не хотела, чтобы они были такими же длинными.

Мы бросили якорь в Коломбо, затем в Адене. Я никогда раньше не жила так удобно и уютно, не ела так вкусно и сытно, как на этом корабле, и все же я не была счастлива, как должна бы была быть. После того, как первые впечатления и восторги прошли, я начала маяться от безделья. По крайней мере мне нечего было делать. Я часами гуляла по палубе, часами читала книги из маленькой судовой библиотеки, часами сидела с доктором и миссис Колби, пока они беседовали с другими пассажирами, но это было всего лишь времяпрепровождение. Это покажется глупым, но, я думаю, что скучала по своим повседневным заботам и проблемам, к которым привыкла за долгие годы.

Самым счастливым было время, когда солнце садилось и я могла найти укромный уголок на палубе и быть самой собой под звездным небом. В такие часы я вспоминала моих девочек, каждую по очереди, и все, что мы с ними вместе делали: как мы боролись с крошечным куском земли; наш восторг, когда мы выкопали первую картошку; как мы с Юлан просидели трое суток у постели маленькой Кими, когда та заболела, в страхе, что потеряем ее, и как мы радовались, когда она начала поправляться.