На день погребения моего - Томас Пинчон

времени, когда Рамис достиг отрочества и сам стал законной мишенью, сидение в закрытом пространстве его привлекало не так, как могло бы привлекать более зрелую личность.

   Однажды ночью:

— Возможно, я сошел с ума, не помню, — он выпрыгнул из окна, пересек лощину, холм, и прибежал к морю, где нашел лодку.

 — Турки. Они прекрасно знали, что происходит, но жили по другому своду законов.

 — А...твой дедушка, твой отец? По-прежнему дома?

   Он пожал плечами:

— Надеюсь. Я никогда их больше не увижу. Jetokam, jetokam, я жив! Странно, как я выжил! В Америке мстят так же?

 Риф рассказал версию своей истории. В ней Дойс Киндред и Слоут Фресно стали больше похожи на воплощения сущего зла, чем на наемников, и, конечно, никаких правил неприкосновенности жилища, на самом деле он не сразу это понял, ничего похожего на Канун, упомянутый Рамисом, хотя все любили разглагольствовать о Кодексе Дикого Запада, словно он действительно существовал и его экземпляр можно было одолжить в местной библиотеке, если вам нужно проверить детали.

— Думаю, месть твоей семье еще разрешена, хотя, по мере того как цивилизация приползает с востока, власти всё более склонны смотреть на это с неодобрением: «Не бери закон в свои руки».

  — А в чьи же руки тогда?

  — Начальника полиции...шерифа.

  — Полиция? Но это...всё равно что остаться ребенком.

Риф, до того сохранявший спокойствие, понял, что слова закончились. Он сидел там, тлеющая самокрутка прилипла к губе, не мог встретиться взглядом с другим мужчиной.

  — Më fal. Мне жаль. Я не имел в виду...

  — Всё нормально. Я уехал не поэтому.

  — Ты убил их.

   Риф немного подумал.

 — У них были могущественные друзья.

Среди множества суеверий, царивших внутри этой горы, существовала вера в то, что тоннель являлся «нейтральной территорией», свободной от действия не только политических юрисдикций, но и от самого Времени. Анархисты и Социалисты смены неоднозначно относились к этой истории. Они страдали от нее, но, в то же время, она могла их освободить, если бы им как-то удалось выжить и увидеть свет дня. В душевых в конце смены страдание можно было прочитать на каждом теле, как документ, записанный в виде оскорблений плоти и костей — шрамы, искривления, недостающие части. Они знали, что не чувствовали себя удобно, например, в парилках водолечебниц. Любительские удаления пуль и вправления костей, прижигания и клейма — одни памятки были видны общественности и их можно было сравнивать, другие были частными и менее всего их хотелось обсуждать.

Однажды Риф случайно заметил на Фульвио нечто вроде карты железных дорог из рубцовой ткани.

 — Откуда это? Ты вклинился между парочкой совокупляющихся рысей?

 — Столкновение с Тацельвурмом, — ответил Фульвио. — Зрелищно, non è vero, правда?

  — Для меня это что-то новенькое, — сказал Риф.

  — Это змей с лапами, — объяснил Герхардт.

  — Четыре лапы с тремя пальцами на каждой, и большой рот, полный очень острых зубов.

  — Спит здесь, внутри горы.

  — Пытается. Кто его разбудит — да поможет тому Господь.

Известно было: мужчины, закончившие работу здесь, жаловались, что Тацельвурмы впадали в ярость от любого сверления и взрывов.

 Риф решил, что это — обычное испытание, которому подвергают новичков, поскольку приступал к своей первой работе в тоннеле. Разновидность альпийских томминокеров, думал он, пока не начал замечать в самых неожиданных местах длинные струящиеся тени.

Проходчики брали с собой пистолеты и стреляли каждый раз, когда думали, что видят Тацельвурма. Некоторые поджигали и бросали динамитные шашки. Существа только лишь наглели или им становилась всё более безразлична их судьба.

 — Может быть, там на самом деле шахтные крысы.

— В Европе, — размышлял Филип, — горы намного старее, чем в Америке. Что бы в них ни жило, у него было больше времени, чтобы развиться в более смертоносное, возможно, менее дружелюбное существо.

 — Кроме того, это — хороший аргумент в пользу существования Ада, — добавил Герхардт, — первородная плазма ненависти и наказания в центре Земли, принимающая различные формы, проецируясь всё ближе к поверхности. Здесь, под Альпами, так уж случилось, это стало видимым в форме Тацельвурма.

 — Удобно воображать, что это — внешнее и явное проявление чего-то еще, — хмыкнул один из австрийцев, пыхтя окурком сигары. — Но иногда Тацельвурм — это просто Тацельвурм.

— Действительно муторно, — с содроганием сказал Фульвио, — когда ты видишь его, оно поднимает глаза и видит, что ты на него смотришь. Иногда оно убегает, а если нет — готовься к нападению. Помогает не смотреть в его лицо слишком долго. Даже во тьме ты узнаешь, где оно, потому что оно будет кричать, высокий свистящий крик, похожий на то, когда зимний холод крадется, чтобы поселиться в твоих костях.

 — После единственного с ним столкновения, — согласился Герхардт, — это останется с тобой навсегда. Вот почему я верю, что они посланы нам, особенно — некоторым из нас, с определенной целью.

   — С какой целью? — спросил Риф.

  — Сказать нам, что мы не должны этого делать.

  — Рыть тоннель?

  — Прокладывать железные дороги.

— Но не мы их прокладываем, — напомнил Риф. — Их прокладывают люди, которые нам платят. Они когда-нибудь видели Тацельвурма?

  — Он является им во сне.

  — И он похож на нас, — добавил Флако.

Рифу следовало бы знать, что будет, когда начнет дуть фен. Закаленные ветераны разливов горячей воды, взрывов и обвалов галерей вдруг стали апатичными и слабыми из-за атаки этого теплого, сухого и безжалостного ветра, им с трудом удавалось поднять жестяную кружку, что уж говорить о дрели. Полагали, что фен идет из Сахары, как сирокко, но этот вопрос оставался предметом нескончаемых споров. Ветер был живым. Разговоры о динамической компрессии и адиабатических градиентах значили меньше, чем уверенность в осознанности его намерений.

Уже несколько лет находившийся в процессе разработки тоннель был привычной остановкой для праздных