Романы Ильфа и Петрова - Юрий Константинович Щеглов

толкнул добрую докторшу… — Возможно, цитата из «Интернационала» (русский текст А. Я. Коца): Вздувайте горн и куйте смело, / Пока железо горячо… Выражение пять раз встречается у В. И. Ленина [см.: Поли. собр. соч., справочный т. 2].

16//7

…[Маленький идиот] сел на пол и, пуская слюни, сказал: — Эн, ден, труакатр, мадмазель Журоватр. — Не исключено, что фраза маленького идиота отражает воспитание детей по системе Фребеля, которым увлекались в России в конце XIX — начале XX в. Система эта имела целью развитие самостоятельности и творческой активности с помощью игр, рукоделия, манипуляций с предметами и т. п. Писатели нередко отзываются о ней с иронией. В. Катаев, которого в начале XX века водили в Одессе во фребелевский детский сад, вспоминает: «В чем заключалась эта система — не знаю… Мы разучивали французские песенки и бесхитростные стишки и считалки: «Эн, де, труа — аллон дан лё буа; катр, сенк, сиз — кёйир дё ля сериз; сет, юит, нёф — дан мои панье нёф»… Я легко мог превратиться в идиотика...» [Разбитая жизнь, 412–413; курсив мой. — Ю. Щ.]. Умственная отсталость в результате обучения по Фребелю упоминается также у А. Аверченко [Жалкое существо] — автора, для которого типично утрирование расхожих представлений и фигур речи.

Подозрительно «по-фребелевски» выглядит итальянец-профессор, который, сидя на детском горшке, «с идиотической улыбкой» повторяет считалки: «Уно, дуо, тре. Кафе, кафе, кафе! Куатро, синке, сеи, леи, леи, леи» [Эренбург, Трест Д. Е., гл. 23]. Материализацией острот о таком действии системы Фребеля кажется нам и образ маленького идиота в ЗТ, бессмысленно повторяющего русские и французские считалки. В пользу его связи с Фребелем говорит у В. Катаева слово «идиотик» — то же, что «маленький идиот». Как известно, Катаев имел во многом общий с соавторами запас юмористических идей и заготовок.

Как сообщил нам Д. Аране, считалка про «мадмуазель Журоватр» действительно существовала, ее помнил ряд людей довоенного поколения.

16//8

«Я Генрих Юлий Циммерман!» — Юлий Генрих Циммерман — издатель нот и музыкальной литературы, владелец первоклассных магазинов, продававших ноты и музыкальные инструменты: «Юлий Генрих Циммерман [вывеска на Невском] одним уже именем своим радовал музыкантов» [Вейдле, Зимнее солнце, 7]. После 1917 находился в эмиграции. По словам мемуариста, имя его прочно входило в культурный лексикон эпохи: «Казалось, он не принадлежал только своим домашним, а всем нам безраздельно. Таким знакомым и неотъемлемым казалось это созвучие, напевный «хорей», который даже напевали на мотив «Стрелочка» [популярная песенка игривого содержания]: «Юлий Генрих Циммерман»… Казалось даже странным, что он жил таким телесным и простым бытием ординарного человека. Ибо для нас… он был какой-то алгебраической величиной, абстракцией, бестелесною категорией» [Горный, Санкт-Петербург, 12–14]. Перестановка имен (Генрих Юлий вместо Юлий Генрих), очевидно, сделана не по ошибке, а ради параллелизма с тут же упоминаемым Гаем Юлием Цезарем (соавторская тенденция к сгущению стереотипов).

16//9

…Сладкий запах табака «Наш кепстен» внес в мятежную душу Берлаги успокоение. — «Наш кепстен» — очевидно, советская имитация английского табака «кепстен», популярного до революции и в эпоху нэпа, часто упоминаемого в литературе, например, у И. Эренбурга: «…запахи английского «кепстена», который покуривали в коротеньких трубочках спецы, и «шипра» спецовских половин» [Рвач, 217]; у В. Катаева [Собр. соч., т. 1: 155, 175]; у К. Вагинова: «…сладковатый запах английского трубочного табаку» [Гарпагониана, гл. 4].

16//10

Он такой же король, как вы — Цезарь. — Оборот, типичный для персонажей с еврейским фоном, ср.: «Это такая же коза, как вы — губернатор» или: «Это такая же коза, как я — раввинша» [Шолом-Алейхем, Заколдованный портной, гл. 7 и 9]. Отзывы друг о друге одесских врачей в 1933: «Он в глазах понимает, как я в балете»; «Он сам такой же зубной врач, как я памятник» [Кузьмина, О том, что помню, 259].

16//11

…Главный врач Титанушкин… — Фамилия вымышленная, но вызывающая психиатрические ассоциации: видным психиатром того времени был П. Б. Ганнушкин, профессор 1-го Московского медицинского института, автор многих научных трудов.

16//12

Это грозило вынужденной поездкой на север… — Для ссылки в отдаленные места в 20-е годы существовало много иносказаний и эвфемизмов. В «Рваче» И. Эренбурга читаем: «кухня была общей, и меню каждого оценивалось с точки зрения этики, эстетики, а также возможности вынужденного переселения в Нарым». У него же: «За подобные комментарии очень легко и в восточную часть Федерации попасть» [В Проточном переулке, гл. 10]. В рассказе А. Н. Толстого «Сожитель» (1926) домработница грозит хозяйке-нэпманше: «за Полярный круг угоню». В его же «Гадюке» (1928) фигурирует коммунальная жилица Роза Абрамовна Безикович — «безработная, муж ее проживал в сибирских тундрах». Демьян Бедный передает жалобы нэпмана в 1931: Плыл на юг я, а вышло — Нордкап! / Лед, заторы, погода свирепа. / — Одним словом, последний этап / Нэпа! / — Да, острить вы ловки! / Последний этап — на пути… в Соловки! В повести Ильфа и Петрова «Светлая личность» упомянут некто Тригер, который «запутался в валюте и давно был выслан в область, которая до [его] приезда славилась только тем, что в ней находился полюс холода». Острили о «домах отдыха в Нарыме». [Оренбург, Рвач, 328; А. Н. Толстой, Собр. соч., т. 4; Д. Бедный, «Юбиляр» (К 10-летию нэпа), Собр. соч., т. 7; Ог 29.09.29.] 16//13 — В Советской России, — говорил он [бывший присяжный поверенный И. Н. Старохамский], драпируясь в одеяло, — сумасшедший дом — это единственное место, где может жить нормальный человек… Здесь у меня, наконец, есть личная свобода. Свобода совести. Свобода слова… Да здравствует Учредительное собрание!.. И ты, Брут, продался ответственным работникам!.. Видели? Что хочу, то и кричу. А попробуйте на улице! — В рассказах соавторов о Колоколамске фигурирует профессор Эммануил Старохамский [Чу 09.1929].

«Сумасшедшему все можно», — говорит шурин Берлаге. Соавторы развивают здесь идею о том, что в скованном обществе свобода и нормальность возможны лишь в крайних ситуациях — смерти, психбольницы или тюрьмы. На этом основана уже «Палата № 6» Чехова, где помешанный оказывается единственным человеком в городе, с которым можно вести осмысленный разговор. В советской литературе эту линию продолжает «Самоубийца» Н. Эрдмана (1930): «В настоящее время, гражданин Подсекальников, то, что может подумать живой, может высказать только мертвый…» [д. 2, явл. 3], и далее: «[Подсекальников: ] Я могу никого не бояться, товарищи! Ни-ко-го. Что хочу, то и сделаю. Все равно умирать… Вот в Союзе нас 200 миллионов, товарищи, и кого-нибудь каждый миллион боится, а вот я никого не боюсь… Я сейчас, дорогие товарищи, в Кремль позвоню… и кого-нибудь там изругаю по-матерному. Что вы скажете? А?» [д. 3, явл. 2; параллели с ЗТ выделены мой. — Ю. Щ.].

О том, что единственным местом для