Путешествие вокруг моего черепа - Фридеш Каринти

И тут происходит невероятная вещь.

Мне кажется, что только я своими подслеповатыми глазами замечаю, как профессор Пёцль сжимает губы. Сомненья быть не может – он подавил зевок! Да-да, он зевнул во время чтения, но насколько близок он сделался мне благодаря этому, насколько понятен, какое искреннее сочувствие испытываю я к нему – такое же истинное и глубокое, как и он по отношению ко мне! Да, дорогой мой соратник в борьбе противу пороков и глупости, я подсмотрел, как ты зевал, и не стыдись этого естественного проявления, не подавляй его! О, как я тебя понимаю! Не сдержаться, зевнуть – после непрестанной гонки, после бессонных ночей и напряженной, нечеловеческой работы, зевнуть на глазах именно у того человека, ради которого учился, трудился, выбиваясь из сил, без надежды на вознаграждение, признательность, с риском натолкнуться на непонимание, презрение, протест! Насколько дороже мне этот зевок, чем крокодиловы слезы ложного пафоса, которые могли бы пролиться из глаз твоих при оглашении приговора господня надо мною!

Профессор продолжает как ни в чем не бывало.

– …если будет на то воля больного, я предоставлю в распоряжение избранного им хирурга.

Пёцль встает, мы тоже. Он вручает мне заключение.

– Прошу вас. К заключению я приложил и свои рекомендации, разумеется, в альтернативной форме. Если я правильно информирован, вы намереваетесь отправиться в Стокгольм. В случае, если вы действительно посетите моего достойнейшего коллегу, прошу передать ему привет. Храни вас бог и – удачи вам!

Он жмет мне руку и провожает до двери в коридор.

Теперь, поскольку я посвящен в сокровенные тайны собственного организма, мне дозволено овладеть тем хранящимся за семью печатями шифром, с помощью которого врачи переписываются друг с другом. Присев на уличную скамью, я велю прочесть мне заключение.

Документ сей на редкость поучителен. Еще в прошлом веке сложился в диагностике и терапии искусственный язык, сходный с языком этикета и дипломатии. Послание, хотя и рассчитано на Оливекрону, адресовано не ему, да и вообще не хирургу, а тому лицу, которое, будучи полномочным представителем другой великолепной державы – хирургии, сочтет себя компетентным адресатом. Вслед за подробным и поразительно точным диагнозом, составленным на основе нескольких весьма расплывчатых данных и чисто умозрительных заключений подобно тому, как физик на основании закономерно повторяющихся явлений делает безошибочный вывод относительно явлении, не выказывающих себя, хотя и существующих (достаточно вспомнить Леверье, точно вычислившего орбиту вращения Нептуна и место, где следует его искать, лишь по отклонению других планет, то есть явлению дисметрии), – вслед за уверенным, четким диагнозом идет осторожная, неуверенная рекомендация. Терапевтическое лечение не представляется эффективным, следует испробовать другие способы. Если хирург сочтет подходящим, – продолжить наблюдение. Eventuell Operation.

«Возможна операция».

«Возможна», – пишет врач, отлично зная, что речь идет не о возможном, а обязательном, непременном вмешательстве, иначе больной погибнет и спасти его сможет разве что воля всевышнего, как средневекового преступника, которого голым выпускают против всадника в латах и с мечом. Вот каким образом общаются между собой дипломаты великих держав. Невролог не имеет права давать распоряжения хирургу, в его власти разве что советовать.

Напоследок я бреду вдоль Альзер Штрассе, под старым мостом, но теперь уже позволяю вести себя поводырю, поскольку во мае все устойчивее закрепляется привычка верченых овец – моих славных товаришей по несчастью – двигаться не по прямой, а по кругу, описанному петлей пращи из некоего неведомого центра. Мадам на минуту отлучается, прислонив меня к стене. Оказывается, мы проходили мимо храма святого Антония, и она забегала туда. Я молча принимаю к сведению этот факт, однако чуть погодя все же интересуюсь, сколько посулила она милосердному святому в обмен за мою жизнь. Супруга удивляется: об этом-то она и позабыла. Я напрямик выкладываю ей свое мнение по поводу столь пустопорожних упований на святого.

Когда я лег поспать после обеда, то, видимо, под воздействием музыки, доносящейся снизу, из холла гостиницы, мне приснился следующий длинный-предлинный сон. Проспал я всего два часа – с трех до пяти – и, пробудясь, никак не мог увязать этот столь короткий отрезок времени с богатым содержанием сна.

Голгофа

(Интермеццо)

Слепяшим светом в ночи моей влажной

Гирляндой люстры вспыхивают вдруг.»

(Одно из моих юношеских стихотворений)

Да, этому ослепительному свету больше неоткуда и взяться, кроме как из далеких воспоминании юности, и он тем ярче, чем темнее день вокруг меня и чем мрачнее мое бодрствование. Музыка тоже звучит громче, нежели та, что доносится из холла, должно быть, погруженный в дремоту слух мой усиливает звук, воспроизводя былую реальность. И вообще все восприятие столь же обостренное, насыщенное пьяняще-звучными впечатлениями, как тогда, в пору восемнадцатилетия, в тот незабываемый вечер, породивший мое стихотворение «На концерте». Словно бы и не воспоминание мелькнуло, а прошлое повернулось вспять. Да и не концерт идет, а оперное представление, по всей вероятности, «Лоэнгрин»; звучит не то свадебный марш, не то прощальная баллада, а может, оба фрагмента одновременно. На сцене людская сутолока, пестрота красок, хористы в гриме и костюмах, оркестр торжествующе выводит фортиссимо. Однако самого рыцаря в латах и белом плаще на сцене нет и быть не может, поскольку он сидит здесь, на моем месте в ложе, ожидая своего выхода на сцену. Судя по всему, я и есть Лоэнгрин или, во всяком случае, артист, который ведет эту партию, я взволнованно разглядываю в зеркальце свой грим и замираю от страха» как на литературном вечере всякий раз перед выходом на сцену. Я и готов выйти, знать бы только, о чем говорить, и не ступать бы по сцене босиком в таком роскошном сценическом костюме… и очень трудно сосредоточиться, кто-то шепчет здесь, в темной ложе, навязчиво и монотонно, гнусаво-приторным шепотом… и зачем он шепчет ведь за шумом оркестра мне все равно не разобрать слов! При этом я вынужден сохранять учтивость, мне нельзя даже одернуть шептуна а между тем вот-вот раздастся звонок, предупреждающий меня о том что пора выходить на сцену и зачитывать вслух… но что же я смогу зачитать по пустой бумажке, которую не удосужился заполнить текстом? Ну, ладно, авось вдохновение поможет… но следует быть осмотрительным и очень осторожным… впрочем, теперь я и не смог бы ничего прочесть, ведь эта вещь находится на сцене, должно быть, я оставил ее там во время первого действия, надо отыскать ее, но только осторожно, чтобы никто не заметил… Надеюсь, что она еще там, хочу, чтобы она там была, наверняка лежит где-нибудь на полу, должно быть, ее оттолкнули ногой, но она не выкатилась на авансцену, я бы тогда заметил. Выходит, к лучшему, что я босой: во время чтения я сумею осторожно нащупать ее ногой и, конечно же, узнаю этот мягкий, напоминающий резину предмет размером не больше куриного яйца или мячика. Я бережно нащупаю его под столом и, как только отыщу, неприметно подниму или уничтожу… Ох, а что, если мне не удастся отыскать его? Что, если шарик и в самом деле скатился в оркестровую яму?… Ищи-свищи ветра в поле…

Судя по всему, искомый предмет постигла именно эта участь, иначе что бы я стал искать в Нью-Йорке, где нахожусь впервые в жизни. Именно сюда меня, незадачливого детектива, привела нить расследования, привела из того города, где я был Лоэнгрином, а город тот в равной степени мог быть Будапештом, Веной, Берлином – не знаю точно. О том, что я нахожусь в Нью-Йорке, я догадываюсь благодаря испытываемому мною мучительному головокружению – еще бы, ведь я взобрался на пятидесятый этаж небоскреба, где сижу в какой-то комнатушке и веду важные переговоры (комната при этом непрестанно шатается и раскачивается, однако у меня это неприятное ощущение не вызывает тревоги, поскольку я знаю, что верхние этажи небоскребов отличаются неустойчивостью), а мой партнер – здоровенный тип со смугловатой кожей креола, вежливый, но весьма напористый – не кто иной, как сам Аль Капоне или бандитский главарь подобного масштаба, мне это доподлинно известно, только оба мы не подаем вида, что знаем друг о друге все. Разговор надо вести в высшей степени продуманно и осторожно, о небезызвестном предмете мы тоже говорим в хитроумно завуалированной форме, на манер злоумышленников с замашками дипломата. Я про себя усиленно размышляю и для отвода глаз рассыпаюсь мелким бесом, а он насмешливо помалкивает, словно перевес на его стороне, и наблюдает, как я лезу из кожи вон. Ведь предмет этот наверняка находится у него, он похитил его, но не уничтожил, а припрятал где-то, должно быть, хранит в сейфе… И делает вид, мерзавец, будто речь идет о похищенном младенце Линдберг, намеренно не замечая такой несуразицы, что я ему толкую об опухоли, а он мне – о младенце. Правда, выражаемся мы оба намеками и обиняками, но ведь очевидно, что если я говорю об округлом, легко прощупываемом образовании, отнюдь не носящем ракового характера, то никак не могу подразумевать под этим младенца, а он знай гнет свое: так-то оно так, но раз не похоже на полковника, то и быть им не может. Ситуация складывается острая, поскольку я все время произношу слово «tapping»,[28] со страхом чувствуя, что говорю совсем не то, однако правильное выражение «kidnapping»[29] все время от меня ускользает, а он и не думает прийти мне на помощь, хотя кому другому как не ему знать правильный термин. Без всякой надежды на успех я пытаюсь смягчить его, читаю стихи, чтобы показать, насколько благозвучен венгерский язык, декламирую отрывки из поэзии Дюлы Ревицки и даже прочувствованно пою. Он разливает по рюмкам палинку в знак того, что переговоры окончены и он не собирается наводить меня на след. Я лихо чокаюсь с ним, однако палинка оказывается безвкусной.