Путешествие вокруг моего черепа - Фридеш Каринти

– Прошу прощения, но полная слепота послужит лишь началом. За нею, с интервалом в две недели, последуют один за другим и очередные этапы: полный паралич… потеря рассудка… ну, и наконец…

– Благодарю, господин профессор, не стоит продолжать Я все понял.

Раздается стук в дверь. Ну как, нам можно войти? Да-да, входите, мы уже кончили.

Гости оживленной гурьбой вваливаются в комнату.

Смерть вводит во искушение

Мне следовало бы назвать эту коротенькую главку интермедией или пригрезившимся видением или же дать ее в скобках, поскольку так все и произошло – как бы в скобках, обособленно от основного хода событий – и осталось неразгаданным сном. Я и по сей час недоумеваю, откуда оно взялось, это происшествие, и что значило. Расскажу все как было, без каких бы то ни было комментариев.

Утром, за два дня до моего отъезда, доложили о приходе некоего господина.

Оказалось, что он занимает должность ассистента в каком-то периферийном, а может, зарубежном университете, во всяком случае, до той поры я не слышал его имени.

Молодой человек лет тридцати, не более.

Необычайно изысканный в одежде, в манерах. Безукоризненного покроя пиджак отличается неброской элегантностью и поразительным вкусом, вот разве что отвороты чуть шире, чем бывают обычно У людей умственного труда. Гладко зачесанные волосы разделены ровным, в линеечку, пробором. Его серьезное, с правильными чертами лицо словно бы служит дополнением к одежде, а не наоборот.

Скромно и все же с какой-то снисходительностью он втолковывает мне, что, будь я нормальным человеком, мне следовало бы знать о его существовании. Мы с ним уже встречались, только я, понятное дело, позабыл об этом. От нашего общего знакомого он прослышал о моей болезни и пришел с тем, чтобы – если я позволю – осмотреть меня. Я не осмеливаюсь возражать, поскольку из всего им сказанного (хотя он и не говорит этого прямо) вроде бы следует, что человек, с которым он беседовал обо мне, сразу же направил его сюда.

И вообще весь разговор протекает в высшей степени странно. Хотя держится пришелец сдержанно и скованно не хуже любого дипломата, через четверть часа складывается нелепая ситуация, когда я знаю о нем все, зато мне никак не удается выведать, что известно ему о моей болезни. Стоит только мне задать ему вопрос на интересующую меня тему, как он тотчас замолкает, подобно судебному следователю, которому вменено в обязанность не разглашать имеющиеся в его распоряжении факты. Никогда еще не доводилось мне встречать врача, который перед лицом больного придавал бы столь серьезное, преувеличенное, чуть ли не сакральное значение своей профессии. На все мои вопросы он либо дает уклончивый ответ, либо отмалчивается. Но это касается лишь вопросов, имеющих отношение к моей персоне. О нем, хотя он дозирует информацию в высшей степени скупо и осторожно, я все же узнаю, что несмотря на свои молодые годы, он выполняет очень важную и значительную роль в том учреждении, где работает. У него есть определенные планы, по всей вероятности, он стипендиатом поедет на стажировку за границу, – в тонкостях профессии его интересует одна деталь, и он хотел бы заняться ее изучением.

Полчаса спустя я чувствую себя ничтожным, глупым и зависимым человечишкой. Вопреки своей молодости он настолько солиднее, значительнее меня, как какой-нибудь чиновник в комитатской управе, судья по сравнению с безграмотным старым крестьянином, у которого вышли кое-какие нелады с государством и которого всемогущий чиновник доброжелательно выспрашивает, отвечать же отвечает ровно столько, сколько находит нужным или насколько, по его мнению, неотесанный мужик способен уразуметь. Я робею и от того, что, как ни стараюсь поначалу, не в состоянии вызвать у него улыбку, – он сохраняет серьезность в ответ на каждое мое шутливое замечание. За этой его серьезностью – хотя его манеры изысканно учтивы и предупредительны – я угадываю оскорбительную убежденность в том, что между ним и мною непреодолимо далекое расстояние: я известный юморист, а он – ученый. Мы живем на разных планетах. У нас не может быть точек соприкосновения даже в сфере эмоций или настроений.

Не устаю повторять: это свое чувство непривычной робости я отношу исключительно за счет того, что он много моложе меня.

Мягко, однако же с прежней неуступчивостью он наконец переходит к сути дела: ну, а теперь он осмотрел бы меня, если я, конечно, не против.

И мне – вопреки моему нежеланию – снова приходится раздеваться догола. Начинаются проверки всевозможных реакций, я на этом деле уже собаку съел, но он проделывает эту процедуру как-то серьезнее, таинственнее – я не нахожу другого слова. Не позволяет себe даже тех удовлетворенных кивков или довольного похмыкивания, которые во время осмотра профессором Р. успокоительно действовали на меня или, напротив, раздражали, но во всяком случае создавали какую-то связь между врачом и больным. И разумеется, он не делает ни единого замечания.

После осмотра мы втроем располагаемся на широком диване: я откидываюсь на спинку дивана, он сидит прямо, как аршин проглотил, а жена, присев ненадолго, вскакивает и убегает, хлопоча по дому.

Он смотрит на часы и тоже встает.

– Стало быть, – произносит он тем официальным, негромким тоном, каким говорят о вопросах важных и неукоснительных, – завтра я буду иметь честь ожидать вас к половине девятого утра, в лаборатории номер четыре при клинике Ш., где мне как раз нужно быть по делам.

– Ожидать меня… но зачем?

– Мы проделаем диагностическую пункцию.

И он разъясняет моей жене, «то он имеет в виду. Диагностическая пункция – это, в известной степени, хирургическое вмешательство, так что для нее требуется специальное оборудование. Он хотел бы добраться до определенной жидкости, получив ее непосредственно оттуда, где она образуется.

Я сам удивляюсь той неприятной реакции и спонтанному сопротивлению, какие вызывает у меня его предложение. Правда, я не подаю и вида, а самому себе пытаюсь внушить, будто в теперешнем своем состоянии просто нахожу неудобным так рано вставать и куда-то уходить из дому.

Из стеснительности я не выдаю своих чувств и обещаю прийти.

На следующее утро, около девяти часов застав меня еще в постели, мадам поднимает невообразимый шум.

– Боже правый, его полчаса ждут в операционной, а он и не начинал собираться!

– Ох, до чего хорошо мне спалось… А зачем я должен собираться?

– Но ведь вчера же условились…

– Вон что… у меня совсем из головы вылетело.

– Извольте немедленно одеться.

– Ну, а если я не пойду?

– Боитесь?

– Кто – я? Впрочем, если вам так угодно – боюсь.

– Бояться такого пустяка?

– И завтра успеется, он пока еще не уезжает.

– Зато мы уезжаем завтра.

– Ну, тогда тем более… заодно все, и выяснится. И вообще оставьте меня в покое, есть у нас дела и поважнее.

После выздоровления, когда я смог различать буквы, однажды я молча показал жене ту страницу в лучшем учебнике неврологии, где в связи с вышеупомянутой диагностической пункцией говорилось следующее: «Предостерегаем каждого врача от применения такого рода пункции до окончательного установления диагноза. Если киста образовалась на мозжечке, снизу, то при пункции околозатылочное отверстие вследствие перемены давления втянет в себя эту кисту, что может привести к немедленной смерти, как и случалось не раз, пока эта закономерность не была установлена».

Как выяснилось через два дня (смотри следующую главу), у меня в мозжечке, снизу, поблизости от околозатылочного отверстия находилась огромная киста.

Молодого врача я с тех пор так и не видел. Возможно, он никогда и не существовал в действительности, а был лишь порождением моей фантазии.

Приговор оглашен

Итак, в моем распоряжении десять дней.

Официальный диагноз и врачебные рекомендации еще не получены, но теперь уже никто не отрицает – даже в моем присутствии, – что нет сомнений ни по поводу диагноза, ни по поводу дальнейших мер, учитывая безрезультатность терапевтического лечения.

Поспешно улаживаются предотъездные дела. Гостей ко мне теперь уже не допускают, посетителей, которые являются выразить мне свое сочувствие, информируют в прихожей – иногда я слышу под дверью приглушенные голоса, шепот. Недуг мой – словно только того и дожидался, чтобы ему дали точное название и произнесли его вслух, – разворачивается во всю мощь, не таясь передо мною. У меня только одна забота: по возможности пристроить голову на подушке так, чтобы не испытывать головокружений; лиц я почти не различаю, если только они не склоняются надо мной вплотную, однако теперь меня это уже не беспокоит, я принимаю это как должное.

У меня нет ни малейшего желания заниматься делами. Правда, я черчу какие-то каракули на лежащем передо мной листке бумаги, но это всего лишь дань привычке (ведь я не вижу, что пишу), и я всякий раз комкаю исписанный листок. Впрочем, моя писанина немногого стоит – насколько я могу судить, в голову лезут какие-то пустяки, сплошь мелкие, несущественные заботы, повседневные мелочи, которые надлежит доделать, и нет среди них ни одного настоящего, большого, жизненно важного дела. Но ведь я всегда знал, что так оно и будет, да и не ждал другого с тех пор, как излечился от блаженного неведения юности, покоящегося на представлении о том, что жизнь наша обособлена и независима от составляющих ее дней и что-то значит сама по себе. О нет, существуют только дни. Двадцать четыре часа в сутки, а двадцать четыре часа кое-как можно выдержать. Наверное, можно выдержать и так называемые последние дни, только когда до этого дойдет черед, придется разбить их на часы, как и прочие дни жизни.