Путешествие вокруг моего черепа - Фридеш Каринти

Что это, как не проверка умственных способностей, тесты на сообразительность? Неужели уже до этого дело дошло?

Так оно и есть.

И с этого момента я судорожно напрягаю все свое внимание, постоянно держусь начеку, настороже. Обдумываю каждое слово, каждое движение. На другой день, когда меня вызывают для очередной проверки рефлексов, я уже веду себя как подозреваемый. Мне помогает опыт, накопленный во время многочисленных проб и обследований в Пеште, я знаю заранее, что к чему, и лицедействую – изображаю, будто понятия не имею, о чем идет речь, а затем с утомленным видом «выдаю» рефлекс, как нормальный, здоровый человек Но медики не дают ввести себя в заблуждение, мою великолепную продукцию, которой я так горжусь, молча игнорируют и знай продолжают свое дотошное расследование. Впоследствии, из окончательного заключения, я выяснил, что «засыпался» (пользуясь жаргонным выражением) на пустяковом дополнительном вопросе и тем самым дал им в руки решающую улику против себя: я упустил из виду дисметрию! Этот кажущийся незначительным симптом заключается в следующем: когда больной, закрыв глаза, вытягивает горизонтально перед собою руки, одну руку он держит чуточку выше. Казалось бы, пустяк, а между тем он безошибочно подтверждает, что в той же стороне головного мозга, как правило, в мозжечке, наступило нарушение функций. Но мое внимание было отвлечено сопутствующим испытанием холодной водой (изобретение Бараня, удостоенного Нобелевской премии), когда мне продували уши.

Я подмечаю за собой любопытное новое явление: я часто вижу сны и – что особенно интересно – очень хорошо помню их, иногда живее, чем события, происходящие в течение дня. Изображение четкое, во сне зрение служит мне безотказно. До чего ярко, отчетливо, ясно сохранился в памяти, к примеру, сегодняшний сон. В картинах сновидений свет и тени были разграничены резче, чем в подлинной реальности. Оказавшись во главе какой-то партии, я выступаю перед парламентом с пространной речью, слова мои тщательно подобраны, звучат логично и убедительно и подкреплены плавными, размеренными жестами. Я предлагаю проект реформ (хорошо помню, в чем заключалась их суть), вот-вот дело дойдет до голосования, и судя по всему, я буду избран премьер-министром. И в этот момент вдруг вскакивает какой-то одутловатый тип с налитыми кровью глазами, причем даже не из рядов оппозиции, а вылезает из-под стола, из сценического люка. Хриплым голосом он выкрикивает какую-то бессвязную чепуху, смысла не разобрать, рот его широко разинут подобно черному омуту, и я слышу слова: «Симптоматическое лечение. Симптоматическое лечение». «Хватит с нас симптоматического лечения, долой этих барчуков, долой их, вырезать, удалить прочь». Я пытаюсь утихомирить его, переубедить, но он лишь отмахивается сердито, словно от противного кошачьего мяуканья, и тут я в полном ошеломлении ловлю себя на том, что и в самом деле мяукаю. Из темного дверного проема перепутанный насмерть отец делает мне знаки, чтобы я унял этого горлопана или хотя бы запретил ему топать ногами и верещать, не то он разбудит Гаспареца, живущего под нами, этажом ниже, и тот заявится к нам со скандалом. У меня тоже от страха замирает сердце, в детстве у нас в семье частенько поминали этого Гаспареца. Оратор, однако, все проворнее отплясывает джигу, теперь он уже не речь произносит, а только знай себе ухмыляется и прищелкивает в такт каблуками, я хочу энергично вмешаться, решительно призвать его к порядку, но вместо этого у меня вырывается пронзительно-тонкое мяуканье, от которого я и просыпаюсь.

Не только во сне, но и наяву, когда я мелкими шажками бреду вдоль Альзер Штрассен, за мною с мяуканьем неотступно крадется скука. Вся жизнь превращается в сплошное нудное мяуканье, некий незримый попрошайка тащит вслед за мной шарманку, я улавливаю ее скрип лишь на ходу: стоит мне, внезапно остановившись, обернуться назад, как она тотчас же смолкает и исчезает прочь. Господи, до чего мне все надоело, опостылела болезнь, опостылела смерть – нет в ней ничего потрясающего и ужасного, возвышенного или принижающего, она всего лишь надоедливо скучна подобно трусливой, жалкой бродячей собаке, увязавшейся за мною следом.

Надоело лавировать на середке тротуара, зная, что меня на ходу заносит, а поскольку вижу я настолько плохо, что не в состоянии корректировать свои шаги, то постоянно или оступаюсь с тротуара на мостовую, или натыкаюсь на стены. Надоело стыдливо забиваться в угол или часами отсиживаться в холодной уборной, надоел шофер, сочувственно тормозящий машину, когда я, с трудом ловя воздух, выскакиваю наружу; надоели Будда и Конфуций, одинаково скучно смотреть им в лицо и поворачиваться к ним задом, – предпочитаю им Демокрита или кого-либо иного из безбожников, кто пренебрежительно, с вызовом и злорадством таращит свои пустые, незрячие глазницы наперекор сверкающему солнцу, от которого слепнет зрячий!

И однажды утром я просыпаюсь в буйном настроении. Йошке, своему милому старинному приятелю, который с неизменной верностью каждое утро наведывается ко мне в гостиницу (в глазах его застыло страдальческое выражение, но он негромко похохатывает над моими шутками), я пересказываю очередной свой сон. Представь себе, являемся это мы с супругой в клинику, как обычно, к десяти утра. Однако всем на удивление господин Пёцль уже на месте, и, хотя встречает нас слащаво-приторной улыбкой, он явно недоволен, что мы припозднились. Мадам рассыпается в извинениях, о, garments, garnichts, Gnädige,[18] извольте, как вам будет угодно, но я-то чую неладное; однако вида не подаю, предупредительно улыбаюсь и небрежно-шутливым тоном начинаю перечислять ему симптомы, а сам тем временем, достаю бумажки с результатами анализов, точно книготорговец – проспекты, и все объясняю, подсовываю ему их, hier Röntgenbefund, nicht wahr, auch erwähnungswert.[19] Он, сощурясь, весьма учтиво выслушивает меня, я говорю все торопливее, чувствуя, что надвигается беда, лицо его мрачнеет, господи, куда же я задевал нужную бумажку, и вот, когда я дохожу до совершенно незначительного анализа, вдруг разражается скандал: «Hier Patellen-Reflex»[20]… Я пытаюсь приукрасить ситуацию: «Apart, sehr hübsch, wirklich… ich würde sehr empfehlen…»[21] но он поднимается во весь рост, становясь угрожающе высоким, наклоняется вперед, вытягивает руки, длинные пальцы его скрючены и дрожат. «Wa… wa… as? Patellen? – кричит он, все более повышая голос – Marsch hinaus!»[22] Мадам пытается унять его гнев: «Aber Herr Professor… ich als Arztin…»[23] – но он, ничего не видя и не слыша, бросается на нас, мы в ужасе пятимся, затем опрометью несемся по лестнице вниз, а он, как безумец, за нами, фигура его достигла исполинских размеров, и он кричит все пуще, скверными словами бранится по-венгерски и норовит пнуть нас ногой; мы оступаемся, падая, скатываемся по лестнице на улицу и видим лишь его ногу, которая мощным пинком вышвыривает нас вон, и слышим вопль его, разносящийся на всю улицу: «Достукались!.. Я вам покажу рефлекс Пателлена!»

С утра, явно под воздействием сна, меня в клинике прямо-таки распирает от веселья, я не решаюсь дождаться профессора, опасаясь расхохотаться ему в лицо. Зато всячески донимаю грустного, несловоохотливого доцента, подшучиваю, подтруниваю над ним до тех пор, пока он не разражается смехом. После этого он весь багровеет и несвойственным ему повышенным тоном чуть ли не сердито обрывает меня: «Ich muss Sie aufmerksam machen, Sie sind schwer krank – Sie sollten nicht so lusting sein».[24] Я несколько утихомириваюсь, однако отпрашиваюсь обедать домой.

В машине я оскорбленно ворчу. Schwer Krank[25] – смешно слушать! Ведь у меня пока еще нет диагноза, так что нечего ко мне придираться. Вот когда установят диагноз, я и буду вести себя, как положено. А до тех пор я обычный больной, и не более того. Во всех остальных отношениях я ничем не отличаюсь от других так называемых «приличных господ».

Подташнивает меня, ну и что? – Я упрямо вскидываю голову. Верно, меня слегка подташнивает, – я болен, только и всего. Ну а если и так, что я не имею на это права как любой другой человек? Не имею права умереть?… Если вся жизнь висела на таком тонюсеньком волоске, то нечего о ней и жалеть… Или, может, вы думаете, будто я дрожу за свою продырявленную шкуру больше, чем вы за свою целехонькую?

Hallo… bleiben Sie stehen![26]

Я выбираюсь из автомобиля, останавливаюсь на тротуаре шумной, оживленной улицы и принимаюсь блевать – вызывающе, беззастенчиво нагло. Прохожие останавливаются, некоторые укоризненно качают головой, иные молча пялят на меня глаза. Какой-то лакей громко хохочет. Смотрите на здоровье – gaffen Sie nur, Herrschaften,[27] да, я напакостил посреди улицы, и что с того? Мне можно – я болен, а вам нельзя, вот и любуйтесь, нате-ка вам еще, желаете – можете вдряпаться, я выложил свое мнение о вас и о себе самом, обо всей своей жизни, как получилось, уж не взыщите. Здесь, посреди столичной улицы, стоит человек и с благодарностью выплевывает обратно чудесный дар, которым так гордился тот, кто его преподнес, и который столь мало значил для того, кто его получил.