Путешествие вокруг моего черепа - Фридеш Каринти

С тех пор она частенько приносила ему лакомства, вспомнив, что у старика не бывает посетителей, а стало быть, ему никогда не перепадает гостинцев.

Мони по-прежнему молчал, но всегда принимал подношения, обертки аккуратно складывал и копил.

Доверие Мони к ней постепенно росло, – жена заметила это по такой детали: свои «справки об освобождении» он теперь вручал только ей, пренебрегая остальными врачами.

А иногда он в задумчивости следовал за ней через всю палату, словно собираясь что-то сказать.

Но язык у него так и не развязался, он не отвечал ни на добродушное подшучивание, ни на ласковые вопросы.

И все же у жены моей возникло предположение, что больной – после того как ей удалось снискать его доверие, – пожалуй, ищет какого-то контакта.

В результате однажды она принялась его выспрашивать:

– Вкусное было прошлый раз печенье, дядюшка Мони?

Мони, по своему обыкновению, пробурчал что-то насчет сапожной щетки и всеобщего избирательного права, но походя дал понять, что печенье оказалось вкусным.

Тогда последовал внезапный профессиональный вопрос, заданный, видимо, для того, чтобы проверить, находится ли больной в момент просветления.

– Скажите, дядюшка Мони, кто я, по-вашему?

Мони на мгновение вскинул взгляд и на сей раз впервые за все время, хотя и ошибочно, но без длинной и заковыристой абракадабры ответил по существу:

– Мальвина Брюль.

Жене запало в память это незнакомое имя. Несколькими часами позже, когда она опять зашла в палату, ей припомнился их странный разговор, и она задала очередной вопрос:

– Дядюшка Мони, а кто такая Мальвина Брюль?

Мони поднял голову и тихо, просто произнес:

– Моя мать.

Совет старейшин вершит свой суд

Пока внизу, в полумраке холла, и внутри меня, во мраке черепной коробки, медленно и упорно делает свое дело рок, – за пределами санатория приходит в движение поразительное, неведомое Чудо, о котором мы имеем лишь косвенное и весьма неполное представление да и то лишь в течение короткого времени, а между тем Чудо это является единственным центром и единственной опорой каждого человека: загадочным образом приходит в движение Внешний мир.

Внутри, в стенках черепной коробки, что-то происходит. Что именно – об этом я знаю меньше, чем кто-либо, да и другие лишь догадываются. Попробуем представить себе головной мозг человека, консистенцией напоминающий каучук, а по форме поразительно, чуть ли не до смешного похожий на половинную дольку грецкого ореха (даже извилины по поверхности проходят одинаково), да и цветом такой же желтовато-белый, как свежее ореховое ядро. В одной из точек его начинается некий процесс. Нельзя предвидеть заранее, где именно он возникнет: внутри, в ложбинке, резко делящей половинные доли, то бишь полушария, или снизу, у основания головного мозга, где провисает крохотная железа – регулятор роста и пола. А может начаться и спереди – в мозговой коре, или же внутри, в сером веществе. Столь же вероятные места прорыва – и точки, расположенные позади, на одном из двух полушарий заднего мозга, или ближе к продолговатому мозгу. Маленькое врожденное затвердение – вроде мелкого дефекта на зернышке – до сих пор не вызывало никаких нарушений, а теперь, на склоне моих лет, вдруг решило пойти в рост. Или какая-нибудь малюсенькая пленка неожиданно начинает набухать, раздувается в пузырь, в него откуда-то просачивается жидкость, пузырь растет, расширяется и в поисках места для себя теснит и давит все вокруг. Или какой-нибудь искривленный сосудик, в котором кровь застыла и свернулась, на этом не прекращает своего развития, вовлекая и близлежащие капилляры и ткани; точно так же два проходящих рядом сосуда, которые до сих пор бежали параллельно, теперь соприкасаются, сливая свое содержимое в едином потоке. Для коварного процесса безразлично, где ему начаться и за что ухватиться, а для меня – нет. Для него важны лишь ткани, материя, важно, какой – более сильной или более слабой – окажется его структура по сравнению с окружающей средой. Для меня же – это захватывающе азартная игра, где все зависит от того, в каком из отсеков рулетки остановится шарик. Ведь эти ткани, вместе взятые, составляют то, что я называю «своим Я»: одна из них мыслит и говорит, другая производит вычисления, третья фантазирует, четвертая испытывает мучения и страсти, пятая предается мечтам и воспоминаниям, шестая упивается опьянением и прогоняет боль.

Но ни одна из них не воспринимает непосредственно – в форме мук или наслаждений – то, что происходит вовне, в Неведомом мире.

Даже те центры, которые имеют отношение к Невероятному и Фантастическому, не подозревают, что вовлечены в некий процесс: они не знают, что малое звено, которое лопнуло где-то в цепи и собирается выпасть, неуловимой, микроскопической вибрацией привело в движение всю мощную цепь, частью которой оно является, – подобно тому как отлетающая крохотная электрическая искра сотрясает вокруг себя весь Земной шар и всю атмосферу. И цепь восстает сама того не ведая и не желая – против нарушения непрерывности. Жизнь, стремящаяся к четким формам, та самая, что гасит отдельные человеческие жизни и порождает новые, дабы обеспечить естественный жизненный процесс, теперь вся, целиком и полностью восстает против этого лишенного формы вмешательства извне; судя по всему, я – малая живая клетка – для чего-то нужен ей и она не намерена отдавать меня даром. Весь род, вместо того чтобы пожрать гибнущего, встает на защиту индивида, который сам столько раз выступал в его защиту.

Однако намерение это становится осознанным лишь в избранных.

Поутру из Зуглигета бредет к Будапешту недовольный рабочий. У ребенка подскочила температура, он хныкал, жалуясь, что болит горло. «Зашел бы в детскую больницу, – пристала к мужчине с ножом к горлу жена, – все одно по пути, да спросил бы у доктора, когда мне завтра прийти с мальцом».

У работяги нет ни малейшей охоты тащиться в больницу, ему бы сейчас в распивочную да опохмелиться палинкой, но ежели уж произвел ребенка на свет божий… на кой шут, спрашивается?., мало разве, что согласился на бабе жениться? Повесил колоду себе на шею, а теперь вот мучайся… Работяга недовольно бурчит себе под нос, ерзая на деревянной лавке амбулатории, рядом чей-то ребенок с забинтованной головой ревет так, что всю душу переворачивает, и перед доктором – серьезным мужчиной с гладко выбритым, красивым лицом – он предстает, уже исполненный страха и почтения. А вам что здесь нужно, уважаемый?… Ваше благородие, господин доктор, у мальчонки нашего… Ладно, потом расскажете! Где ваш ребенок?… Дак ведь я его не взял с собой, мать приведет завтра, коли на то будет ваша милость… Как по-вашему, я – врач или подзорная труба? Придется вам сбегать домой и привести ребенка сюда… где вы живете?… Ах, в Зуглигете?… Хм, обождите… пожалуй, после обеда я сам к вам загляну… Кто следующий – заходите!

После амбулаторного приема, торопливо направляясь в палаты к больным, врач мимолетно улыбается. Чудной народ эти бедняки, взять хотя бы этого рабочего: сам явился, а больного ребенка дома оставил. Другой пациент как-то очень занятно выразился: сделайте, говорит, мне «просвещение внутренностей». Да, я же хотел записать это для памяти и рассказать потом Фрици К… ба, как же я кстати вспомнил, надо бы с ним повидаться… вечером по пути в Зуглигет загляну в кафе «Централь», он имеет обыкновение сидеть там… впрочем, какое там кафе, ведь с Фрици, кажется, что-то приключилось… Дюла мимоходом упоминал об этом… неужто и впрямь дело плохо?… Надо немедленно позвонить Дюле, помнится, он говорил, что вскоре должен получить результаты обследования… Барышня, прошу соединить меня с городом… Дюла? Это Геза… Я хотел поинтересоваться, как обстоят дела у Фрици К… Да… да… ах вот оно что! Выходит, весьма серьезно. Что-что? Кому ты собирался звонить?… Значит, вы устраиваете встречу?… Ясно… пусть будет половина пятого… А я-то решил было к нему наведаться… стало быть, он в санатории, хорошо, что ты меня предупредил… Тогда к половине пятого я тоже подъеду… Кто бы мог подумать, ведь он сроду ничем не болел!.. Ну ладно, благодарю тебя, до свидания.

На проспекте Андраши некий торговец, стоя в дверях своей лавки беседует со свояком. Какая сейчас торговля, что ты! Ну и времена пошли, скажу я тебе, даже эти шерстяные галстуки спросом не пользуются, а ведь поначалу шли нарасхват… писатель тот собирался закупить у меня полдюжины, да что-то не видать его вот уже два месяца, говорят, голова у него распухла… Оно и немудрено, в наше время у кого хочешь голова от забот пухнет.

В половине второго отходит автобус на Вену. Супружеская чета прощается перед отъездом. Поторопись, милая, а то не успеешь сесть, куда ты там уставилась? Английский самолет, смотри, как низко летит, эти пилоты прямо какие-то очумелые, ну не грешно ли так испытывать судьбу, того гляди за крыши заденет… И вправду… да, кстати, не забудь позвонить Аранке в клинику… Что сказать о Фрици? Скажи, что все же лучше ей было бы… впрочем, не говори ничего, судя по всему, она совсем не информирована… хотя нет, намекни ей как-нибудь поосторожнее, чтобы она мне позвонила… ну, до свидания, Ольга… до свидания, Енэ, береги себя…