Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

не находишь? Привет, папа.

И я уселся между мамой и папой. В ожидании Страшного суда. Все волосы у меня на теле стали дыбом. На низком круглом столике стоял серебряный чеканный поднос. На нем — чайник, позолоченные стаканы, кекс, миндальное печенье и, ей-богу, целая чашка с маслинами.

— Кто хочет маслин?

Никто мне не ответил.

— Ах, так… А маслины, между прочим, очень питательны. Они пропитаны маслом. Так, значит, не хотите?.. Ну, как знаете…

И я съел их все сам, запихивая в рот сразу по две, Жуй, Наджиб, подкрепляйся в преддверии Страшного суда. Одному богу ведомо, чем ты будешь питаться на том свете. И я жевал старательно, не торопясь. Потом я аккуратно собрал косточки в чашку,

— Ну ладно. А теперь чем займемся?

— Ты кончил? — спросил меня отец раздельно и очень мягко.

Он встал, худой, жесткий, и опустил на меня и на маму свой тяжелый взгляд, похожий на холодный свет уличного фонаря. Мама сидела в глубоком раздумье, скрестив руки на груди, словно бы гостья в собственном доме. Прежде чем встать, я вытер руки о штаны. Еще долго после всего этого запах маслин висел между мной и отцом. До чего же стойкий запах у этих маленьких плодов!

— Да, папа. Я кончил. А что?

— Выйди отсюда!

— Ах, так…

Глазами и перстом он указывал мне на дверь:

— Уходи!

Он не повысил голоса, не поднял на меня руки. Его лицо было исполнено достоинства и доброты; я пятился к двери, а он спокойно, шаг за шагом следовал за мной. Уж таков он был, наш папа. Подобных теперь не производят — ни деревьев, ни львов, ни человеческих существ.

Таким порядком мы оказались перед входной дверью. Он ее открыл, между прочим не произведя ни малейшего шума. Вежливо, склонив набок голову, отстранился, чтобы меня пропустить.

— Уходи!

— Ты на меня по крайней мере не сердишься, папа?.. Нет? Тогда пожмем друг другу руку, как мужчины?

С полуулыбкой он протянул мне свою пахнувшую прямотой, табаком и оплеухой правую руку. Я восторженно зажал ее в своей лапище. Сжал посильнее, потом еще сильнее и, зажав, словно клещами, подтянул отца к себе.

— Может быть, ты сам выйдешь, папа? — сказал я ему. — Подыши ночным воздухом, поверь мне, это будет тебе полезно.

И я захлопнул за ним дверь. Запер ее на ключ. Честное слово! В доме было слишком жарко. Малейшая драма могла испепелить всех его обитателей. Я положил ключ в карман штанов и, растопырив руки, вернулся обратно в гостиную. Может быть, именно в этот момент Джек Ламотта нанес несколько решительных ударов? Ба! Об этом я узнаю завтра утром.

— Ну как, печенье на месте? Не сбежало?

В ответ я получил полную чашку косточек от маслин прямо в лицо, между глаз, данных мне господом богом.

— Как это ты метнула, мама? Прямо или под углом в три четверти? Держу пари, что под углом, как я тебя учил: самый лучший удар, чтобы обмануть вратаря. А еще говорила, что ничего не понимаешь в регби. Браво, мамочка! Из тебя выйдет хороший полусредний!..

Тут в меня полетело все, что у нее было под рукой или под ногами — я не успел определить точно. Она стояла натянутая как струна, не произнося ни слова. А ее ярость, как магнит, притягивала к себе предметы. Конечно, я пытался отбивать их, но она метила дьявольски ловко. К концу первого тайма мне удалось почти все брошенное в меня поставить обратно на свои места. Почти. Печенье я съел на лету. И не успел поймать два-три разбившихся стакана. Они были древние, прошлого века — их оставил нам в наследство дедушка. Впрочем, я его не застал в живых.

— Ну а теперь что будем делать? — спросил я. — Продолжим игру или поговорим, как мужчина с мужчиной?

Сжав зубы, она наступала на меня, миниатюрная и неустрашимая. Одной рукой я мог бы перекинуть ее за спину, отнести наверх и уложить в постель, укрыв до подбородка одеялом. Ведь предел есть всему, даже произволу полиции.

— В чем дело? — говорю ей. — Что я такого сделал? Ты как будто сердишься на меня.

Она подошла ко мне вплотную, задрала голову, хотела взглянуть мне в лицо. Я присел на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. Мы поглядели друг другу в глаза. У нее совсем не было ресниц.

— Почему ты такая бледная, мама? Успокойся, ты сама на себя не похожа. Что я такого сделал, в конце концов? Я читал газету у себя в комнате и вдруг услышал твой голос. Тебе нужна была помощь. И я — вот он. Только-то и всего.

Я уж готов был рассмеяться и обнять ее, но не тут-то было. Опять этот голос. Даже раньше слов. Слов-то она потом выкрикнула пять-шесть, может быть, даже и две дюжины — мое сознание их все равно не удержало, никакого следа от них не осталось. А вот тембр приглушенного контральто я уловил быстрее, чем любое слово. Тембр ее голоса ошарашил меня, проник во все поры, словно горячий ветер пустыни.

— Я не нуждаюсь в помощи, — утверждал мамин голос. — Ни в твоей, ни в чьей бы то ни было. Я теперь отдаю себе во всем полный отчет и сама отвечаю за свои поступки, понял? Не для того я хочу освободиться от опеки твоего отца, чтобы прятаться под твое крылышко, хоть ты и здоровенный детина. Я сама знаю, что мне делать. И потом, что это за вид? Ты хочешь, чтобы я тебе насыпала перца на язык? Разве можно появляться перед матерью с голой грудью, когда она вся обросла шерстью?

— Это не шерсть, а волосы, мама.

— И кто тебе позволил спуститься в такой поздний час в гостиную? Разве я просила твоего вмешательства, просила таскать за меня каштаны из огня?

— Нет, мама.

— Открой немедленно дверь, попроси у отца прощения и ложись спать.

— Хорошо, мама. Есть, мама. Будет сделано.

Я спустился вниз, открыл дверь и, крикнув во тьму: «Прости меня!», вернулся на свое баранье ложе. Который час был в это время в Чикаго? Во всяком случае, чем бы ни кончился матч, старый Джек Ламотта не чувствовал себя таким обескураженным, как я.

4

Целую неделю она со мной не разговаривала. И папа тоже. Я входил, как в ресторан, спал, как в отеле, выходил, как из церкви — огромного цементного помещения, где кто-то что-то напевал под сурдинку с утра до ночи, это я напевал.

Политику