Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

это сделать. Я все могу.

Наступило долгое молчание. Подобное тому, какое требуется удаву, когда он одно за другим разворачивает свои кольца перед нападением. Я тоже расправил члены и перебрался к входу на лестницу. Конечно, эта мозаика прекрасна, но несколько жестковата для моих ста кило мускулов без жира. Я сел на первую ступеньку, опершись спиной о вторую. Прекрасное кресло в первых рядах. Хотя я не видел ринга, зато звуки пощечин мне были бы слышны отлично.

Резина обратилась в клей. Голос отца стал столь приторен, что у меня заскрипело на зубах.

— Ни одна женщина твоего поколения не осмелилась бы так разговаривать. Когда я на тебе женился, тебе было тринадцать лет. Ты была круглой сиротой. Никакой семьи. Никакого образования. Ты даже не знала, что такое яйцо, как его разбить, как сварить, кто его снес — кошка, корова или слон. Я тебя воспитал, у тебя не было прошлого, я из тебя сделал достойную уважения женщину, старался, как мог, облегчить тебе жизнь. Я решал за тебя все проблемы. Я привык бороться. И умею побеждать. Если бы ты была женой нищего, я бы еще мог тебя понять. Объяснись же. Потому что, клянусь душой, я действительно ничего не понимаю.

— Ну вот, — ответила мама. — У нас двое детей,

— Да, двое детей. Совершенно верно. И что из этого?

— Сначала они были младенцами. Потом год от году взрослели. И теперь у них выросли крылья. Ты меня понял?

— Нет. Абсолютно ничего не понимаю. Сначала жареный цыпленок. Потом цирковой номер с иголкой. А теперь дети с крыльями. Говори яснее. Я тебя слушаю.

Вот когда бархатный голос прорвался подлинным железом. Мне бы убежать к себе, спрятать голову под матрас. Вместо этого, по мере того как мамин голос поднимался, отвердевал, напрягался, я стал ввинчиваться в лестничную клетку. К тому времени, как я сел на верхнюю ступеньку, голос выражал безысходное страдание, а я был весь в поту.

— Так вот, — звенел голос, — я тоже повзрослела, как и они. А ты этого даже не заметил. Когда я вступила в твой дом, у меня еще не все зубы прорезались — теперь их у меня 32, пересчитай!.. Я прибавила в росте и в весе. А как насчет моей души? Ты подумал о моей душе?

Вот что она говорила, и голос ее, как море во время прилива, вздымался из глубин застарелого, неистощимого, но в конце концов лопнувшего терпения.

— Скажи мне, — требовала она, — где моя душа? Какова она? Чем занята? Вообще есть ли она у меня? Что с ней сталось? Выросла ли она вместе с телом? Почему? На что она похожа? Ведь душа — это не головка чеснока, которую трут на терке, не веник, который ставят за дверь. Сможет ли моя душа петь и плясать, стучаться о мою бренную оболочку, как кастаньеты, бить по моей коже, словно по бубну? Она столько времени провела в укрытии, а я-то знаю, что ей хотелось бы и позябнуть. Да, испытать веяние холода. Да, холод. И голод, жажду, радость, горе и ту жизнь, которая существует за обитыми железом дубовыми дверями этого дома. Я так и не испытала настоящей жизни, я о ней почти ничего не знаю, кроме тех продуктов, которыми ты пичкал меня, равно как правилами поведения и нравоучениями, взнуздал меня исконными обычаями, загородил шорами мое зрение. Сотни раз я завидовала голытьбе, которую ты так презираешь. Будь я на их месте, по крайней мере ознакомилась бы с шероховатостями земли. Я бы участвовала в борьбе за существование, ощутила жар солнца, капли дождя, падающие на мою непокрытую голову. Целые народы сейчас поднимаются к свободе. Чем же я хуже других? И какая разница между мной и моими собственными детьми? Почему же им позволено интересоваться тем, откуда они произошли, кем стали и что сулит им будущее, а мне ничего не позволено? Только потому, что я женщина? Что я твоя жена? Тогда надо было тебе жениться на своем собственном образе и подобии. Да, мсье, да. Мне сейчас тридцать пять лет, и я вынуждена сказать себе, что ничего не знаю.

Ничего — о народе, среди которого родилась, ничего — о земле, которая меня вскормила, ничего — о нашей культуре, о родном языке, о своей религии. Но я кормлюсь. О да, я ем, перевариваю пищу, закрома наши полны, деньги текут рекой, у меня нет никаких забот.

Голос ее повысился до того, что сломался, а волны возмущения разбились о скалу, именуемую ее мужем. Но она продолжила:

— Если бы по мановению волшебной палочки перед нами предстала бы сейчас моя душа, я бы первая удивилась. И не узнала бы ее. Мне кажется, что моя душа подобна недоразвитому ребенку с большой головой. Я сказала бы своей душе: «Взгляни на меня своими прекрасными глазами и послушай, что я хочу тебе сказать». Душа же моя, ничего не поняв, тупо, без улыбки отвернулась бы от меня.

Мама умолкла. Я слышал, как она переводила дух, собиралась с силами, я чувствовал, что кровь спокойнее течет теперь в ее жилах, гроза проходит, слабеет ветер. За все это время отец не проронил ни слова, даже не кашлянул, не вздохнул — ничего. Опустевший город спал. Стенные часы с медными гирями оповестили, что уже три часа ночи, они пробили три хриплых удара — как будто похоронили наше прошлое. Наконец-то оно умерло для всех нас, находящихся в этом доме: для меня, мамы, отца, стенных часов, кроватей, сундуков, ковров и штор, а также и для всех воспоминаний.

— Это Наджиб? — изрыгнула скала, стряхивая с себя остатки пены. — Это он внушил тебе большевистские идеи?

Последовало молчание. Мама не умела лгать. Или изворачиваться. Для нее имели значение лишь реальные факты вне зависимости от любых политических оттенков. Но я был ее сыном, одного с ней лагеря, она хотела меня защитить. Поэтому она ответила только после некоторого колебания:

— По-твоему, дерево сажают не корнями, а кроной вниз? Я родила Наджиба или он меня?.. А? Как, по-твоему?.. Чтобы произошла революция, сначала должны появиться революционеры. Наджиб только снабдил меня оружием. Можно тянуть осла за веревку, но силой невозможно сдвинуть его с места.

Совершенно верно. Она уже вышла на ринг и прыгала на одной ножке, делая обманные выпады. У бедняжки не было боксерских перчаток, она не знала правил бокса, не прошла тренировки, даже понятия не имела, сколько длится один раунд.

— Добрый вечер, мамочка. Какая здесь духота, ты