Разводящий еще не пришел - Николай Камбулов

— Жена подполковника Крабова?

— Да, Елена Ивановна.

— Для чего я ей потребовался?

— Видите ли какое дело, женсовет решил открыть солдатскую чайную в клубе, есть там одна подходящая комната. Водолазов возражал, так вот теперь вы должны решить.

— Я? — Громов взял план занятий. Покрутил его в руках и положил перед собой. — Почему я?

— А кто же? Вы — командир полка.

— Ага... так-так, понятно. — Громов достал из сейфа указания начальника артиллерии округа. — Алексей Иванович, прочитайте, пожалуйста, вот эти подчеркнутые слова и скажите, как вы их понимаете.

— Перспектива, — тихо отозвался Сизов, возвращая документ.

Он вспомнил, как однажды полковник Гросулов сказал Водолазову: «Что вы все говорите: начинания да соревнования? Поймите одну истину — никакое соревнование не может подменить командира, надо больше требовать с подчиненных, тогда и снаряды будут точнее ложиться в цель». Вспомнил начальник штаба и недавний звонок подполковника Бирюкова. Кадровик интересовался, кем до армии он работал. Когда Сизов спросил, для чего это потребовалось, Бирюков ответил: «На учебу думаем вас послать». Но Сизов догадывался, о какой «учебе» идет речь: он не имел академического образования, и теперь, когда сокращают армию, не сомневался в том, что ему предложат уйти в запас...

— Перспектива, — повторил Сизов. — Правильно сказано. Только надо видеть эту перспективу четко как на ладони.

— Да, да, — подхватил Громов. Он попытался окольными путями намекнуть Сизову о возможном перевооружении полка, вызвать начальника штаба на откровенный разговор о социалистических обязательствах, о соревновании в подразделениях. Сизов был скуп на слова, он лишь коротко отзывался: «возможно», «согласен», «верно».

«Что же это ты, старик, такой несловоохотливый», — подумал Громов и начал расспрашивать, как идет подготовка к занятиям.

— Вот перед вами план. Эта работа написана капитаном Савчуком.

— Ну и как, все он предусмотрел?

— Я внес свои коррективы. Взгляните, товарищ подполковник.

— Хорошо, оставьте. Я еще поработаю, — сказал Громов, глядя на вечерние сумерки, зашторившие окно.

...Громов жил в офицерском общежитии. Ему отвели здесь самую большую комнату, поставили кровать, диван, письменный стол, этажерку для книг, шкаф и четыре стула. Мебель была старенькая, — видимо, собранная со всех подразделений. А стены комнаты такие тонкие, что он часто становился невольным слушателем разговора за перегородкой. На этот раз соседи — лейтенанты Шахов и Узлов — уже спали, и ему никто не мешал еще немного поработать. Он просматривал академические конспекты, старые записи, книги, раскладывал все это по полочкам, откидывал ненужное, чтобы сжечь в печке. Под руку попался старый дневник — общая тетрадь в черном коленкоровом переплете. Громов вел дневник от случая к случаю, но на протяжении многих лет. Начал еще в училище, в тот день, когда впервые надел офицерские погоны. Он открыл тетрадь и прочитал несколько страничек.

«...Ну вот, брат, теперь — ты офицер! Рад? Конечно, рад! Пошлют в войска, дадут взвод — командуй, Сергей Петрович. А люди будут разные. Наверное, ничего на свете нет труднее, как управлять, командовать... подчиненными. Я, конечно, точно не знаю, так ли это, но догадываюсь — труд огромный!»

«...Теперь я не один, нас двое: Наташа и я. Наташа, ты — героическая девушка! Приехать сюда, к черту на кулички, — это подвиг. Она маленькая, курносенькая, а глаза большие-пребольшие. Живем на частной квартире, в комнате восемь квадратных метров. Но с Зайчонком (полюбилось мне так ее называть) эта комнатушка, оклеенная серыми обоями, кажется светлым залом. Наташа, я люблю тебя! Ты и сама не знаешь, как мне сейчас легко служить! ..»

«...Вчера возвратился с учений, десять дней вели «упорные бои» среди гор и стремнин. Мой взвод получил благодарность. Товарищи поговаривают, что командир полка имеет намерение повысить меня в должности. Прибавятся новые заботы, новые трудности. Наташка что-то недовольна этим. Сегодня, штопая носки, она вдруг сказала: «Неужели всю жизнь будет так продолжаться: ты на учениях, я одна в этой серой клетке? Приехала носки штопать. Офицерша!» Я обнял ее, поднял на руки, кружил, целовал. Вечером хозяйка потребовала двести рублей за квартиру. У Наташи таких денег не оказалось, и она расплакалась. Ах, Зайчонок, что ты плачешь, ведь все это мелочи жизни... На улице снег. Кругом, куда ни посмотришь, снег, снег — ни одной черной точки. До чего же в этих местах много снегу! Сейчас пойду проверять посты. Сегодня я дежурный по части».

«...Черт возьми, в батарее падает дисциплина. С пополнением получил двух трудных солдат. Они баламутят других. Взыскания не действуют. Товарищ Громов, не рано ли тебя повысили в должности? Очень жестоко критикую себя. Командир делает вид, что не замечает моих недостатков, а замполит все утешает, — дескать, это неизбежно, когда человек растет. Но мне от этого не легче. На партийном собрании крепко досталось за низкую дисциплину. Купил Наташке пальто. Богиня она в нем!..»

«...Избрали членом партийного бюро части. Теперь приходится больше прежнего задерживаться на службе. Читаю лекции, провожу беседы. Нравится мне эта работа. Наташке, моему злому Зайчонку, от этого «не холодно и не жарко». Дуреха. Получила письмо от своей мамы, читает и плачет. Боюсь, что письма матери доконают Зайчонка. Я знаю, о чем пишет Галина Петровна...

Ох и не нравятся мне ее письма! Загубит она свою дочь. Зайчонок прячет письмо за пазуху и говорит:

— Широкоэкранный кинотеатр открылся...

— Это хорошо.

— А мне-то что от этого?.. Когда ты квартиру получишь?

Произошла стычка. Наташа сердито отхлестала меня. Но слова она говорила не свои — Галины Петровны! Мещанка! Я это сразу понял, еще когда собирался в загс. «Ты, Сережа, не обижайся, но дочь должна остаться при нашей фамилии... Гурова». И настояла. Гурова — звучит, а лейтенант Громов — не звучит. Ошибаешься, Галина Петровна».

«...Комната пуста. На столе лежит записка: «Я надорвалась ходить с тобой по солдатским ухабам. Прощай, уехала к маме, писем мне не пиши. Уехала навсегда, навсегда!» Жестокая ты. Ой жестокая! Сижу один, в кармане у меня извещение из академии: допущен к вступительным экзаменам. Зайчонок не пожелала разделить со мной эту радость. В окно виден железнодорожный полустанок. Он кажется мне таким же одиноким, как и я. Надо собираться в дорогу».

Громов захлопнул тетрадь. Вспомнил, как приехал в Москву, сразу же начал писать ей в надежде, что Наташа одумается, поймет свою ошибку, откликнется. Письма возвращались с пометкой: «Адресат выбыл». Тогда он написал на имя Галины Петровны. Она ответила двумя строчками: «Что вы ищете, товарищ Громов? Поймите, нельзя найти того, чего не теряли. Наташа давно вышла замуж, забудьте о ней...»

Громов вырвал из тетради несколько страниц и, скомкав, бросил их в печку. Выключил свет. Когда лег на кровать, бумага еще горела, на потолке дрожали красные блики. Он закрыл глаза, чтобы не видеть эти отсветы.

Утром, когда собирался на завтрак в военторговскую столовую, позвонил дежурный по штабу. Он доложил, что в полк прибыл полковник Гросулов. «Совещание послушать». — подумал Громов и начал припоминать все то, что решил сказать офицерам: о пересмотре социалистических обязательств, о кружках по математике и физике, об изучении личным составом электроники и о многих других вещах, которые, по его мнению, как-то приблизят людей к тому, что ожидает их впереди.

IV

Водолазов не мог сидеть на месте. Дома он ходил из угла в угол и все думал, думал. О чем только не вспоминал, с кем только в мыслях не встречался! Всех фронтовых друзей перебрал, с каждым поговорил, поспорил.

Как только присаживался, какой-то молоточек, обосновавшийся под черепной коробкой, вдруг срывался и начинал выстукивать: отставник, отставник, отставник... Стучал, проклятый, долго, безжалостно, умолкал лишь с приходом Наташи или когда разговаривал с Алешей. Мальчик стал самым желанным гостем и собеседником. Дед исходил с ним весь город, все его окрестности, они были на стройке, видели, как Наташа командует рабочими («Ловко у нее получается, мать в молодости такой же была»), смотрели одну и ту же картину подряд два раза, пока Алеша не засыпал у него на руках. Он нес его домой, укладывал нераздетым на диван, садился возле него, и тут молоточек вновь начинал стучать. Водолазов вскакивал. Просыпался Алеша, смотрел на деда и никак не мог понять, почему он мечется по комнате, почему у него нет ни усов, ни бороды: ведь все дедушки с бородами.

— Деда, почему у тебя нет усов и бороды? Ты же пенсионер, старенький, — спрашивал Алеша. Слово «пенсионер» звучит в ушах Михаила Сергеевича, как выстрел.

— Бороды нет? — останавливался Водолазов, чувствуя, что молоточек затихает.

— Да.

— Потому, малыш, что я полковник. А почти все военные не носят ни бороды, ни усов.