Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

В схожей интонации выписана следующая сцена.

«Старый, пейсатый, с вывернутым веком еврей встретил казаков поклонами.

– Пиво есть?

– Уже нет, господин ко`зак.

– Мы за деньги.

– Езус-Мария, да разве я… Ах, господин ко`зак, верьте честному еврею, нет пива!

– Брешешь ты, жид!

– Та, пан ко`зак! Я уже говорю.

– Ты вот чего… – досадливо перебил Крючков и полез в карман шароваров за потёртым кошельком. – Ты дай нам, а то ругаться зачну!

Еврей мизинцем прижал к ладони монету, опустил вывернутое трубочкой веко и пошёл в сени.

Спустя минуту принёс влажную, с ячменной шелухой на стенках, бутылку водки.

– А говорил – нету. Эх ты, папаша!»

Еврей – лукав, казак не верит ему никогда и порой поделом.

Повстанческое движение на Дону сразу было настояно на антисемитизме как одной из составляющих. Казаки, принявшие большевистскую сторону, должны были как-то выправить своё отношение к еврейству.

На первом съезде казаков-фронтовиков в 1918 году происходит следующий разговор между Мелеховым и Токиным:

«– Кто это? – вытягивая граблястую руку, допытывался у Григория Христоня.

– Щаденко. Командир у большевиков.

– А это?

– Мандельштам.

– Откель?

– С Москвы».

Никакой необходимости у автора называть Мандельштама из Москвы – нет. Но Шолохов упоминает эту фамилию, отлично понимая, зачем это делает: казаки решают свою судьбу, но за этим присматривают еврей Мандельштам и хохол Щаденко.

Большевик и казак Михаил Кривошлыков, приехавший с Подтёлковым в Новочеркасск провозгласить власть большевиков, на вопрос Каледина: «Как понимать вас, когда во главе Совета стоят Нахамкесы и им подобные?» – у Шолохова отвечает:

«– Им доверила Россия, – доверяем и мы!

– Будете ли иметь с ними сношения?

– Да!»

Ответная реакция была неизбежной.

Старый казак, призывая земляков к антисоветскому восстанию, говорит: «Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются жидовские комиссары…»

Попадает в плен отряд Подтёлкова и Кривошлыкова: «Февралев, старик-старообрядец Милютинской станицы, вскочил, как подкинутый пружиной.

– Расстрелять! Всех! – Он по-оглашенному затряс головой; оглядывая всех изуверским косящим взглядом, давясь слюной, закричал: – Нету им, христопродавцам, милости! Жиды какие из них есть – убить!.. Убить!.. Распять их!.. В огне их!..»

Показателен последний, в день казни, разговор Подтёлкова с Мелеховым.

«Что же, расстреливаешь братков? Обернулся?..» – издевательски спрашивает Григория Подтёлков. Мелехов в бешенстве отвечает: «Не одному тебе живые шкуры дубить! Отходился ты, председатель донского совнаркома! Ты, поганка, казаков жидам продал! Понятно? Ишо сказать?»

Мелехов говорит всё это будто с чужого голоса. Едва ли он хоть раз думал о еврейском вопросе всерьёз. Но так уж повелось: евреи – казакам не товарищи.

Пока Григорий был у красных, он молча решил для себя, что евреи – такие же люди, только на свой лад. В минуту страшного стыда и страшной боли с дна души всколыхнулось древнее, казачье. Но довод этот он приводит не от ума, а от болезненной безысходности.

Подобное не раз ещё прозвучит в романе.

На Мишку Кошевого казаки кричат: «Ты, сукин сын, казачество жидам в кабалу хотел отдать?!. Ты… в зубы тебе, и все вы такие-то, хотите искоренить нас?! Ага, вон как!.. Чтоб по степу жиды фабрик своих понастроили? Чтоб нас от земли отнять?!»

Другой показательный эпизод: ушедший от красных в белые, а потом дезертировавший и от белых Григорий Мелехов сидит у Аникушки в гостях. Заглянувшие в гости красноармейцы решают убить Мелехова – они опознали в нём офицера.

Некоторое время спустя Мелехов рассказывал Ивану Алексеевичу Котлярову: «За погоны возгорелось дело. Ушёл за Дон, руку одному жидку попортил трошки… Они за это пришли домой, всё моё дочиста забрали».

Разговор переходит на иное, но какой, мимолётом, глубинный укол нанесён Шолоховым. «Пришли домой» – и «всё моё дочиста забрали». Вроде бы речь про красноармейцев, но последним в рассказе идёт «жидок» – и мстят именно за его раненную руку разором чужого дома.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но всё-таки, кто же конкретно имеется в виду под этим местоимением «они»?

Описывая приход отряда Красной армии в Татарский, Шолохов определяет этнический состав пришлых: «Красногвардейцы, на треть разбавленные китайцами, латышами и прочими иноземцами, расположились за хутором». Немногим позже Аникушка рассказывает Пантелею Прокофьевичу: «Красные… подходят к Вёшкам… нехорошо идут. Режут людей… У них жиды да китайцы, загреби их в пыль».

Чужаки идут! Даже пусть две трети из них – москали, и среди москалей попадается свой вчерашний брат-казак – всё одно: чужаки.

Так думало казачество.

Однако дед Коршунов, читая Мелехову библейские пророчества, выбрал одно особое место:

«Уразумел, Гришака? С северу придут и вязы вам, вавилонщикам, посворачивают. И дале слухай: “В тыя дни и в то время, глаголет господь, приидут сынове израилевы тии и сынове иудины, вкупе ходяще и плачуще, пойдут и господа бога своего взыщут. Овцы погибшие быше людие мои, пастыри их совратиша их, и сотвориша сокрытися по горам: с горы на холм ходиша”.

– Это к чему же? Как понять? – спросил Григорий, плохо понимавший церковнославянский язык.

– К тому, поганец, что бегать вам, смутителям, по горам».

Коршунов зачитывает из Ветхого Завета – книга пророка Иеремии, глава 50. Не только Григорий, но и дед едва ли во всей полноте понимали смысл написанного. Но, кажется, деду была важна едва разбираемая на слух связь: придут сыновья израилевы, дети Иуды, и людям, совращённым глупыми пастырями, придётся скрываться.

А пастыри эти – казачьи атаманы, решившие восстать против Москвы.

При всём том, что у Иеремии речь, конечно же, не про того Иуду, что предал Христа, но дед Гришака слышит своё и ставит на вид Григорию: не затевайте ссоры с русской столицей, кто бы оттуда ни явился, даже если это сыновья израилевы.

Очередной, в четвёртой книге романа душевный слом у Григория происходит ровно на той же теме мародёрства, с которой евреи появились в его романе. И здесь снова фигурируют часы.

«– Что там было! Казачки и офицеры сгрузились добром! – хвастливо рассказывал Семак. – Я и в Балашове побывал <…> как пошли жидов тресть, – смех! Из моей полусотни один ловкач по жидам восемнадцать штук карманных часов насобирал, из них десять золотых, навешал, сукин кот, на грудях, ну прямо самый что ни на есть богатейший купец! А перстней и колец у него оказалось – не счесть! На каждом пальце по два да по три…

Григорий указал на раздутые перемётные сумки Семака, спросил:

– А у тебя это что?

– Так… Разная разность.

– Тоже награбил?

– Ну ты уж скажешь – награбил… Не награбил, а добыл по закону. Наш командир полка так сказал: “Возьмёте город – на двое суток он в вашем распоряжении!” Что же я – хуже других? Брал казённое, что под руку попадалось… Другие хуже делали.

– Хороши вояки! – Григорий с отвращением оглядел добычливого подхорунжего, сказал: – С такими подобными, как ты, на большой дороге, под мостами сидеть, а не воевать! Грабиловку из войны учинили! Эх вы, сволочи! Новое рукомесло приобрели! А ты думаешь, за это когда-нибудь не спустят шкуры и с вас, и с вашего полковника?

– За что же это?

– За это самое!

– Кто же это могёт спустить?

– Кто чином повыше.

Семак насмешливо улыбнулся, сказал:

– Да они сами такие-то! Мы хучь в сумах везём да на повозках, а они цельными обозами отправляют.

– А ты видал?

– Скажешь тоже – видал! Сам сопровождал такой обоз до Ярыженской. Одной серебряной посуды, чашков, ложков был полный воз! Кое-какие из офицерьёв налётывали: “Чего везёте? А ну, показывай!” Как скажу, что это – личное имущество генерала такого-то, так и отъедут ни с чем.

– Чей же это генерал? – щурясь и нервно перебирая поводья, спросил Григорий.