Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Семак хитро улыбнулся, ответил:

– Позабыл его фамилию… Чей же он, дай бог памяти? Нет, замстило, не вспомню! Да ты зря ругаешься, Григорий Пантелевич. Истинная правда, все так делают! Я ишо промежду других, как ягнок супротив волка; я легочко брал, а другие телешили людей прямо средь улицы, жидовок сильничали прямо напропалую!»

Если это воровское, по сути своей бандитское начало в казачестве в 1914 году Мелехова едва трогало, то к 1920-му происходящее слиплось в омерзительный ком: грабят, насилуют евреек, не ведают стыда. И белое офицерьё, и целые генералы, поди ж ты, туда же – ничем не лучше: уже не часы отнимают, а целыми возами везут чужое.

Окончательное прозрение Григория снова, хоть и не напрямую, связано с еврейской темой. События происходят, когда Мелехов находится в банде Фомина.

«В одном из хуторов Мигулинской станицы к Фомину привели хорошо одетого курчавого и смуглолицего парня. Он заявил о своем желании вступить в банду. Из расспросов Фомин установил, что парень – житель Ростова, был осуждён недавно за вооружённое ограбление, но бежал из ростовской тюрьмы и, услышав про Фомина, пробрался на верхний Дон.

– Ты кто таков по роду-племени? Армянин или булгарин? – спросил Фомин.

– Нет, я еврей, – замявшись, ответил парень.

Фомин растерялся от неожиданности и долго молчал. Он не знал, как ему поступить в таком, столь непредвиденном случае. Пораскинув умом, он тяжело вздохнул, сказал:

– Ну, что ж, еврей – так еврей. Мы и такими не гребуем… Все лишним человеком больше. А верхом ездить ты умеешь? Нет? Научишься! Дадим по-первам тебе какую-нибудь немудрячую кобылёнку, а потом научишься. Ступай к Чумакову, он тебя определит.

Несколько минут спустя взбешенный Чумаков подскакал к Фомину.

– Ты одурел али шутки шутишь? – крикнул он, осаживая коня. – На черта ты мне жида прислал? Не принимаю! Нехай метётся на все четыре стороны!

– Возьми, возьми его, всё счётом больше будет, – спокойно сказал Фомин.

Но Чумаков с пеной на губах заорал:

– Не возьму! Убью, а не возьму! Казаки ропот подняли, ступай сам с ними рядись!

Пока они спорили и пререкались, возле обозной тачанки с молодого еврея сняли вышитую рубашку и клешистые суконные штаны. Примеряя на себя рубашку, один из казаков сказал:

– Вон, видишь за хутором – бурьян-старюка? Беги туда рысью и ложись. Лежать будешь – пока мы уедем отсюдова, а как уедем – вставай и дуй куда хочешь. К нам больше не подходи, убьём, ступай лучше в Ростов к мамаше. Не ваше это еврейское дело – воевать. Господь-бог вас обучал торговать, а не воевать. Без вас управимся и расхлебаем эту кашку!

Еврея не приняли, зато в этот же день со смехом и шутками зачислили во второй взвод известного по всем хуторам Вёшенской станицы дурачка Пашу. Его захватили в степи, привели в хутор и торжественно обрядили в снятое с убитого красноармейца обмундирование, показали, как обращаться с винтовкой, долго учили владеть шашкой.

Григорий шёл к своим лошадям, стоявшим у коновязи, но, увидев в стороне густую толпу, направился туда. Взрыв хохота заставил его ускорить шаг, а затем в наступившей тишине он услышал чей-то поучающий, рассудительный голос:

– Да не так же, Паша! Кто так рубит? Так дрова можно рубить, а не человека. Надо вот так, понял? Поймаешь – и сразу приказывай ему становиться на колени, а то стоячего тебе рубить будет неспособно… Станет он на колени, и ты вот так, сзади, и секани его по шее. Норови не прямо рубить, а с потягом на себя, чтобы лезвие резало, шло наискось…

Окружённый бандитами, юродивый стоял навытяжку, крепко сжимая эфес обнажённой шашки. Он слушал наставления одного из казаков, улыбаясь и блаженно жмуря выпученные серые глаза. В углах рта его, словно у лошади, белели набитые пенистые заеди, по медно-красной бороде на грудь обильно текли слюни… Он облизывал нечистые губы и шепеляво, косноязычно говорил:

– Всё понял, родненький, всё… Так и сделаю… поставлю на коленочки раба божьего и шеечку ему перережу… как есть перережу! И штаны вы мне дали, и рубаху, и сапоги… Вот только пальта у меня нету… Вы бы мне пальтишечку справили, а я вам угожу! Изо всех силов постараюсь!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Убьёшь какого-нибудь комиссара – вот тебе и пальто. А зараз рассказал бы, как тебя в прошлом году женили, – предложил один из казаков.

В глазах юродивого, расширившихся и одетых мутной наволочью, мелькнул животный страх. Он длинно выругался и под общий хохот стал что-то говорить. Так омерзительно было всё это, что Григорий содрогнулся, поспешно отошёл. “И вот с такими людьми связал я свою судьбу…” – подумал он, охваченный тоской, горечью и злобой на самого себя, на всю эту постылую жизнь…»

* * *

Никакой ксенофобии здесь, конечно же, нет. Просто Шолохов рисковал называть вещи своими именами. Порой и этого вполне достаточно.

Посмевший безо всяких прикрас подавать национальные вопросы в своей прозе, шумно разругавшийся с Эренбургом в годы Великой Отечественной, не оставивший без саркастического внимания его оттепельные ожидания, ввязавшийся в спор о псевдонимах и ставший центром «русской партии» Шолохов был помечен, как ксенофоб.

Будто в кривом зеркале шолоховская ситуация отражает вопрос есенинской гибели с несусветными версиями об убийстве поэта еврейскими комиссарами.

Слишком заметная часть сторонников версии убийства Есенина – люди, озабоченные еврейским вопросом: им смертельно надо, чтоб Серёжу «жиды загубили» – без этого их картина мира не полна.

С другой стороны, добрая половина сторонников версии о шолоховском плагиате – русскоязычное литературоведение израильского разлива: некоторые ему так и не простили известной репутации.

У Шолохова, как мы помним, был свой постоянный редактор – Юрий Лукин. Горький считал его одним из лучших редакторов в Советском Союзе. Многолетний редактор – это как лечащий врач. Он всё знает про автора.

Лукин слышал и понимал шолоховский строй речи, знал наизусть допускаемые им ошибки, идеально помнил иную мелкую фактуру их работы, посему версии о плагиате считал проявлением человеческого нездоровья.

Он вспоминал, как однажды с болью спросил у Шолохова: эти вновь возникшие слухи – чем они объяснимы, Михаил Александрович? Завистью?

Шолохов ответил:

– Да. Но зависть бывает хорошо организованная.

Лукин отлично понял о чём ответ, поэтому в своих мемуарах посчитал нужным объясниться: «Иной раз Шолохову стараются приписать несправедливое деление людей на “наших” и “не наших” по национальному признаку. Назову несколько имён его друзей. Когда писатель ездил в Швецию и Японию, с ним, как правило, был Леон Мазрухо, ростовский кинематографист и фотограф, у которого накапливалась едва ли не самая обильная и самая драгоценная фотоархивная коллекция по Шолохову. Она копилась годами… Друзьями Шолохова были… поэт Григорий Кац и прозаик Михаил Штительман».

Мы могли бы дополнить этот список самым главным шолоховским корреспондентом – Евгенией Левицкой. И её дочерью Маргаритой, неоднократно бывавшей у Шолохова в гостях. И закадычным приятелем Бабелем. И несостоявшейся любовью Эммой Цесарской. Да мало ли ещё кем.

Но разве списком друзей в таких случаях спасаются?

Он лишь распаляет оппонентов. Оппоненты никогда не успокоятся.

Речь о системе доказательств уже не идёт. Тут словно бы иной символ веры.

* * *

Симптоматично, что в шолоховском вопросе сошлись навек, казалось бы, разлучённые представители разных сословий: к иногородним присоединились обуянные версией о плагиате представители казачьего сословия. Однако причины их въедливого интереса тоже, увы, лежат на поверхности.

В последние десятилетия ХХ века донское казачество накрыла новая волна антибольшевистских настроений. Ряду изыскателей донского разлива показалось, что коммунист Шолохов непригоден для того, чтоб являться автором подобного романа. Так шолоховскую прозу приносят в жертву антисоветскому реваншу.