Одиссея Варяга - Александр Чернов

– …И зал назван "Морская слава России". Вернее не один зал, а два. К завтрашнему дню мы уже готовы, как Вы отбудете, встанет охрана. Ну, почти пришли. Сейчас, сейчас все сами и увидите! А вот и Василий Васильевич нас встречает, – скороговоркой продолжал директор проходя последний зал в анфиладе, заканчивающейся высоченной резной дубовой дверью. Левая половина двери открылась и легкий ветерок колыхнул полотнища двух огромных Георгиевских Андреевских флагов, висящих слева и справа от нее. Один из них был обожжен по краю и в нескольких местах пробит чем-то раскаленным, так как отверстия были с обгорелыми краями. Второй так же был посечен, хотя огонь его и не коснулся, лишь в верхней части, которая должна примыкать к флагштоку просматривались какие-то бурые пятна…

Адмиралы, следовавшие позади, полушепотом обменялась короткими замечаниями:

– Слева "Варяг", Степан Осипович…

– Точно. Справа "Александр".

Из открывшейся двери вырвался поток яркого света, в котором в коридор выплыла фигура в коричневом бархатном жилете и с такой же окладистой бородой как и у двух пожилых адмиралов.

– Ваше высочество, господин министр, господа, я уж боялся, что не приедете, а завтра ведь тут такой кавардак будет, что…

– Василий Васильевич, дорогой вы наш, ну не виновата я, это вот им пеняйте, сама два часа ждала, когда они под шпицем свои счеты-пересчеты по программе этой закончат! Степан Осипович, идите, винитесь перед Мастером. И вы, Всеволод Федорович, хватит за молодежь прятаться.

– Тоже мне молодежь, хохотнул Макаров, пожимая руку старому другу, – ну, Василий Васильевич, веди нас дорогой. Теперь тебе ответ держать, ведь неслыханное дело, три года с лишком мариновал, хоть бы эскизик показал, набросочек, а вдруг ты нам все корабли… Все, не томи нас, показывай! Где он, твой "Шантунг"?

Окунувшись в яркий свет отражающихся в паркете хрустальных люстр, наполнивший высокий зал ощущением бесконечной огромности пространства, вошедшие остановились в полной тишине…

Левой стены у зала практически не было. Нет, она конечно была, просто девять десятых ее занимал океан… Вернее огромное полотно картины, на котором среди красоты закатного великолепия Желтого моря, в вихрях вздыбленной снарядами воды, в буром дыму и сполохах пламени от выстрелов и пожаров вел свой теперь уже вечный бой Флот Тихого океана…

Безвременье кончилась, когда Степан Осипович выдохнув, произнес наконец:

– Василий, это… Это… Прости, друг дорогой, старого дурака…

Остальные гости пока молчали. Но вот мелко-мелко заморгал Руднев… Контр-адмирал Рейн хрустнул костяшками пальцев. На его скулах играли желваки… Там, в этом бескрайнем море, прямо перед ним, умирал его любимый корабль, его красавец "Баян"… Теперь уже вечно… Но он никогда ТАК этого не видел. Он не мог этого видеть со стороны, потому что стоял в это время на его мостике. И если бы не боцман Лукьян Полынкин с его могучим медвежьим хватом, сгребший истерящего Рейна в охапку и вышвырнувший в воду не глядя на выхваченный командиром револьвер, то, возможно, и на полотне Верещагина Николаю Готлибовичу увидеть этого было бы не суждено…

Постепенно ощущение нереальности отступало. Мужчины тихо переговариваясь, рассматривали те или иные детали полотна, слышались краткие реплики, замечания: "Это Эссен… Точно, но как же он горит, Господи… Так ведь и было: сто двадцать человек в парусину и почти полгода в ремонте… Жаль, Николай Оскарович в Средиземке, хорошо бы чтобы сейчас здесь был… Василий, а это брат твой уже после того, как к "Микасе" подобрался… Точно! А мачту у него тогда свалило, или раньше?… Если бы только мачту… А за "Цесаревичем" это кто, "Александр"?… Да, Миша, только он уже без половины передней трубы. Эссен с Бухвостовым "Микасу" и добили… А у "Потемкина" действительно боевую рубку так пожаром охватило?… Да… А Степан Осипович?… Меня тогда уже вниз снесли… А это именно Того корма торчит… Да, "Микаса", и "Сикисима" до кучи, Готлибовича спроси, как он исхитрился… А Всеволод Федорович вон идет, за этими всплесками… Гальюна со Степановым на пару добивают… Да, конечно, "Громобой", и уже двухтрубный, попутал с "Рюриком", виноват… "Рюрика", Михаил, тогда уже не было…"

Великая княгиня взяв за руку художника хранила молчание. По ее щеке проскользнула слеза… Молчал и Верещагин. Казалось, что он где-то очень далеко от этого вечера, так неподвижна была его фигура, так отрешен от всего происходящего взгляд. Василий Васильевич действительно был сейчас не здесь, не в этом зале…

Перед его мысленным взором как в волшебном калейдоскопе вновь проносились моменты величайшего морского сражения, которое ему волей всевышнего суждено было не только увидеть и потом запечатлеть на этом огромном холсте. Ему довелось принять в нем участие, внеся и свой посильный вклад в нашу победу, когда повинуясь какому-то указанию свыше, перехватил он ручки штурвала у оседающего на палубу раненого рулевого, когда не ожидая вызванных матросов на руках потащил к лазарету истекающего кровью Григоровича, чем, скорее всего, и спас тому жизнь…

Он много повидал на своем веку войн, крови и страданий человеческих, повидал достаточно, чтобы знать войну… Но линейный морской бой современного флота… Этот Армагеддон наяву… Там, в море у Шантунга, он почувствовал вдруг нечто поистине мистическое, нереальное и иррациональное… Это было то чувство, что рано или поздно приходит к каждому настоящему моряку: чувство своей полной принадлежности тому стальному колосу, на котором ты вышел в море. Принадлежности такой же, как и у любой заклепки, листа брони или орудийного прицела… Словно и не ты, не те кто тебя окружают, что-то делают, командуют, стреляют, бросают уголь на колосники есть одушевленные индивидуумы… Нет! Это все одно… И ты, и все люди вокруг и эти пушки, и весь этот корабль, это все одно целое, одно живое и целеустремленное существо, одна общая душа – российский броненосец "Петропавловск", бьющийся с врагами твоей страны в далеком от Родины морском просторе, бьющийся чтобы победить или умереть за свою Веру и Отечество, "за други своя"…

По прошествии нескольких минут сжимавшая сердце рука вдруг отпустила… Воспоминания отхлынули… Василий Васильевич ожил и тихо, даже как-то жалобно попросил: "Ольга Александровна, господа, простите, но это ведь не все, я хочу еще кое-что вам показать…"

Второй зал был так же залом "одной картины". На бронзовой табличке внизу рамы было выгравировано: "Военный совет Тихоокеанского флота"…

Вглядываясь в лица людей, запечатленных на ней, Петрович понял, что история этого полотна началась 14 ноября 1904 года, когда минут через десять после прибытия кавторанга Рейна на созванное Макаровым на флагмане экстренное совещание, в дверь постучал лейтенант Дукельский и задал Макарову вопрос: "Василий Васильевич Верещагин просит пропустить к Вам…"

– Конечно, конечно! – энергично закивал Макаров, – Василий Васильевич!- обратился он к вошедшему, – Прости, пожалуйста, друг мой, тут суматоха такая закручивается, да еще эта беда с каперангом Виреном… Забыл тебя предупредить, что на "Потемкине" собираемся, а не на берегу.

Прошу, господа, если кто не знает, любить и жаловать: Василий Васильевич Верещагин. Мой друг, человек военный и посему, моим решением допущенный к нашим особам, собраниям и кораблям в полном, как говориться, объеме. А поскольку он еще и великий батальный живописец… Великий! Именно так я и говорю, нечего смущаться, Василий Васильевич, то он имеет право рисовать и здесь, и в Артуре и на всем флоте всех и вся, кого или что его светлая голова и гениальная кисть запечатлеть пожелают. Устраивайся где и как тебе удобно, нам ты не помешаешь. Ну-с, а мы продолжим…

Прав, конечно, Степан Осипович! Верещагин потрясающий художник… Как он прочувствовал момент, всю его суть… Вокруг закрытого темно-зеленой бархатной скатертью заваленного картами и бумагами большого овального стола сидят высшие офицеры флота. На лицах каждого именно те эмоции, которые так цепко ухватил Верещагин: кажущаяся отрешенность ушедшего вдруг в себя Чухнина, неприкрытый скепсис Рейценштейна, заинтересованное внимание Небогатова, любопытство Иессена, благородная задумчивость Григоровича… Стоят двое. Опершись руками на спинку кресла и зайдя за него – командующий, перед ним через стол – почти по стойке "смирно" кавторанг Рейн… Макаров весь светится уверенностью и задором, на лице Рейна спокойная, даже пожалуй просветленная решимость…

Блин, а у меня-то почему такая хмурая физиономия, подумал мельком Петрович, разглядывая образ Руднева, сидевшего по правую руку от Макарова. А, ну конечно! Это я ведь только что Рейценштейна "отбрил". "Нет опыта", видишь ли… Слишком хорошо запомнил, видать, как сам облажался выведя ВОК в первый поход. Только всех по себе мерить не стоит. Да, для многих, для подавляющего большинства, мастерство прямо пропорционально количеству повторений. Но ведь исключения только подчеркивают правило, не так ли?