Морок (СИ) - Горина Екатерина Константиновна

Богдан подошел к крикуну и мощной оплеухой вырубил его.

В избе стало тихо.

— Ну наконец-то тишина, — облегченно выдохнул Вениамин.

— Погоди, Веня, рано отдыхать-то. Боря наш — связной. Не один работает. А мы не знаем, как часто он со своими разбойниками-подельниками совет держит и когда ему с ними на встречу идти. А вдруг — завтра? Коли не придет — они встревожатся. Тут, Веня, действовать надо быстро, быстрее, чем ветер в небе, — поучал Миролюб.

— Ох, братцы, кто прав, кто нет — не знаю, — высказался Ярослав. — Одно точно, засиделись мы тут в тепле со жратвой. Отрастили пузаны, а все дело как делать-то и забыли. В одном сегодня правы — упрек, что мы не только не используем искусство, а даже и не попробовали вместе, сообща, союзно действовать. Вот это горько! Сколько времени упущено, все зря. Тут, братцы, срочно надо вместе собираться и вместе действовать. А пока мы, как дети малые, пожрем да на горшок.

— Слышь, — Богдан вынул кляп изо рта Бориса. — Ты с кем связной?

— Тьфу, да кому вы верите-то? — выпалил тот в ответ.

— Понятно, — положил снова кляп в рот приятелю Богдан. — Остается одно, действовать вместе.

— А почему вы все верите Миролюбу? — выпалила Матильда.

— Ой, да никто никому тут уже давно не верит, все устали до смерти, — отозвался Вениамин.

* * *

— Ну-ка, — Казимир усадил Аксинью напротив себя за стол. — Опиши-ка мне того мальца…

— Молодой, — закатила она кверху глаза. — Ласковый такой, жалко его…

— Да ты его опиши, а не замуж за меня выдавай!

— Высокий он, светленький… Говорил, что ученик твой. А зовут Борисом.

— Ничего не понимаю, — Казимир постучал по столу пальцами. — А что еще говорил?

— Ну что, ничего не говорил, спросил, как звать меня и все…

— А с Георгием что? Его он знает?

— Ну не-е по-омню-ю я-а-а, — нетерпеливо протянула Аксинья. — Не помню. Хороший мальчишка. Добрый.

— Добры-ы-ый, — повторил за ней нараспев Казимир. — То-то и оно, что до-о-обрый…

— Ну тебя, разбирайтесь сами, а меня не впутывайте! Мое дело — горшки мыть да щи варить. И без вас забот хватает!

— Иди-иди, Аксиньюшка, Георгий придет, скажи… Нет, ничего не говори. Лошадь я у него возьму…

Аксинья только рукой махнула, поспешно удаляясь в сторону кухни.

Казимир, не торопясь, собрал в дорогу хлеба и сыра, захватил фляги с водой и чем покрепче, присел на дорогу, хлопнул себя руками по коленям, помотал головой и протянул привычное: «Ну дела-а…»

Лошадь не лошадь, но старая кляча, стоявшая на заднем дворе, вздрогнула при появлении старика и понимающе заржала, готовая отправиться куда угодно на своих старых узловатых жилистых ногах, лишь бы не на бойню.

Казимир потрепал ее по холке:

— Ничего, тут недалеко.

Лошадь неспешно везла Казимира по утоптанной неширокой тропинке в лесу. Вверху сквозь сосновые ветви пробивалось солнце, в кронах щебетали птицы. И, если бывают души у лошадей, то именно так выглядела бы сейчас радость лошадиной души. Старая кляча, казалось, даже пробовала перейти в галоп, мотая время от времени головой, задирая ее в сторону сорочьего треска, и уж так было легко и привольно ей, спасшейся от верной смерти на бойне, доказавшей всему миру, что кляча-то — еще ого-го! Она была благодарна седому старику, сумевшему поверить в нее!

Да и Казимир чувствовал это настроение. Хотелось глубже дышать, затягивая в легкие побольше воздуха и не выпускать его изнутри, а хранить все это теплое солнечное великолепие в себе как можно дольше. Захотелось петь, что-то такое широкое, как певали во времена его детства мужики, идущие с сенокоса. И было в их песне что-то такое честное, настоящее, было право отдыха после тяжелых трудов, и была гармония со всем миром, была благодарность матери-природе, была спешка к любимым семьям, детям и женам…

Казимир и хотел петь, и не умел. То есть когда-то, он это точно помнил, он с удовольствием подтягивал тоненьким мальчишеским голоском с печки, когда бабы в зиму собирались в избе плести кружево и тянули при этом свои бабьи страдания. А вот, став взрослым, будто разучился. Казалось бы, чего такого: раскрывай рот да говори, только медленно…

А вот — никак. Впрочем, раньше его это нисколько и не тревожило. А тут несколько дней, прямо чувствовал, что, если не запоет сейчас во всю силу, разорвет его изнутри какое-то и знакомое, и забытое где-то и когда-то давно чувство.

Вот и сейчас желание вылиться изнутри наружу подступило к горлу, сжав его стальным кольцом. Казимир огляделся, нет ли кого, кто мог бы стать свидетелем его позора, и, убедившись, что, кроме лошади, его никто не услышит, раскрыл рот пошире и попробовал протянуть: «А-а-а!»

Первая проба вышла, прямо сказать, не очень, звук был хриплый и трусливый, как заяц, но за ней последовали вторая и третья. И с каждым разом все лучше и лучше. И вот уже сам Казимир удивлялся, что в его звуке появился и даже показался знакомым какой-то давний напев. Слов он припомнить не мог, но мотив лился из него уже сам по себе, как майский ливень, не останавливаясь ни перед чем.

Казимир закрыл глаза и как будто немного замер, слушая сам себя и боясь спугнуть внезапное открытие. Лошадь, кажется, тоже на время отвлеклась, потому что через несколько мгновений она завалилась плашмя наземь, придавив хоть и тощей, но все-таки тяжелой тушей своего седока.

— Ах ты, стерва! — взвыл Казимир.

Ругательство получилось не таким музыкальным, как только что было все, что производил он. Лошадь пыталась встать на ноги, раскачиваясь всем телом, отчего причиняла еще большие страдания своему седоку.

Казимир нащупал свой нож, с трудом вырвал его из ножен и обнял кобылу покрепче, пытаясь приблизительно понять, где у той в таком положении может находиться сердце. Промахнуться было нельзя, удар мимо обещал ему скорую смерть от того, что лошадь окончательно выйдет из-под контроля.

Старый вояка, он точно знал, как избавиться от лошади, понимал, что нога его раздроблена в лохмотья, и ближайшее время, пока он будет валяться здесь, не в силах ползти дальше, лошадь будет его единственной провизией и брюхо ее единственным его домом…

В таких передрягах он и сам бывал, и знал по рассказам приятелей. Все было просто: быстрый глубокий удар в сердце — и лошадь затихнет. Выпустить кровь ей, чтобы как можно дольше продержалась и не стухла. Подкопать дерн под собой, насколько это возможно, чтобы освободиться из-под трупа животного, пока не застыло.

И нож в руке, и сердце нашел Казимир, и лошадь, как будто понимая, что другого выхода нет, затихла и приняла свою участь… Но что-то было не так. Столько людей убил за всю жизнь Казимир, а лошадь эту глупую не мог…

Вместо привычного способа устранить препятствие, он прижался к лошади плотнее и прошептал ей:

— Давай, родимая, давай, милая, по чуть-чуть, вот так, вот так, моя хорошая…

Лошадь, обалдевшая от ласковых слов, которых и жеребенком-то ни от кого не слыхала, сделала то, чего не делал еще ни один породистый скакун. Она просто встала на все свои четыре тощие ноги, увлекая седока, бережно, чтобы тот, обессилевший, не потерял равновесия и не упал с другой стороны ее крупа…

— Дела-а-а…

Казимир целовал свою клячу в твердые торчащие из-под кожи кости и рыдал, как маленький.

— Умница моя!..

* * *

«Только б не упасть, только б не упасть», — повторял про себя Иннокентий, сжимая зубы так, что челюсть начало понемногу сводить.

Они мчались, не разбирая дороги, он и его спутница, наброшенная хомутом на круп лошади. Одной рукой Иннокентий держал поводья, другой поддерживал Лею. О том, чтобы выбирать путь и направлять бег лошади не было и речи. Она сама неслась, куда хотела, сминая кусты, чудом огибая овраги и едва не врезаясь во встречные деревья.

Голова Иннокентия болталась, желудок подпрыгивал вместе с лошадью, юноша начал икать. Лея открыла глаза и увидела своего возлюбленного в самом неприглядном виде: чумазого, со съехавшей на ухо грязной повязкой, растянувшего руки коромыслом…