Млава Красная - Вера Камша

– Ну? – нетерпеливо бросил Арсений Кронидович. – Язык проглотил?

– Повод слишком затянут, – покорно произнёс шеф Жандармской стражи, – коню больно. Он или осаживать начнёт, или на свечку вскинется, да и на спину упадёт. Тогда всаднику конец – расплющит его просто… Государь, Арсений Кронидович… Ежели мы сейчас не дадим конституцию, поставив права областей русских вровень с правами земель польских, не прищучим чудиновых и иже с ними и не откажемся от рекрутчины, Державе несдобровать. Земля опять же, вольность крестьянская. Коню нужна передышка, а мышам – кот…

– Эх, Никола, Никола, – государь с невесёлой усмешкой встал рядом, глядя на будущий памятник, – колбаса ты моя немецкая… Верен, умён, ближе тебя да Васьки Янгалычева, почитай, и нет у меня никого, а всё одно не поймёшь, потому как немец. Орлов-то, как ни дурил по младости, а уразумел, что реформы политические проводить должно постепенно, исподволь, не спеша, как я тебе тут битый час втолковываю.

Народ русский волю любит, в душе – бродяга и странник, не зря ж столько людишек за Каменный пояс подалось, Сибирь поднимать! А значит, отпусти мы поводья – получим взрыв анархии, бессознательной, издревле нам присущей и оттого ещё более разрушительной, а что до инородцев окраинных… Не утеснениями слабых жива Держава, но жертвенностью сильных, сиречь народа русского. И не богатства мы ищем в Ливонии, но несём помощь, и воздастся нам за это если не в сем мире, то в Царствии Небесном. Понял ли?

– Да, государь, – солгал Николай Леопольдович. Он и впрямь был немцем, хоть и русским, и не понимал тех, кому служил всю свою не такую уж и малую жизнь. И потом, он хотел блага Державе.

Скрипнула дверь. Автандил внёс очередной самовар.

Глава 5

Граница с Ливонией. Млавское приречье

29–30 октября 1849 года

Пришедшие с Балтики снеговые тучи тяжело тёрлись боками, наваливаясь друг на друга, – и оттого, как говаривали в народе, у них случалось «лопнутие животов». На землю, обнажённую бесстыжей рукою осени, сыпались и сыпались бесчисленные пуды обманчиво-лёгкого белого пуха, и не было ему ни конца ни края.

Облака не признавали межевых черт, проведённых легкомысленным людским родом. Река для них оставалась просто рекой, чёрным извивом дремлющей змеи, окружённой облетевшими рощами.

В одном месте тёмный поток нырял под серокаменные арки старого моста – правда, вместо центрального пролёта осталась только пустота. На западном берегу возле полосатой чёрно-белой будки и шлагбаума возникло некое подобие неряшливого гнезда великанской птицы Рух: цепляясь за малейшую неровность, за купу сосен, за полосу кустарника, там тянулись брустверы из мешков с песком, камней, набитых землёй бочек и вообще всего, что подвернулось под руку пионерной команде. Сама дорога перекопана широким рвом, на глинистом дне скопилась стылая жижа. Земля ещё тепла, ловит раскрытыми губами падающие снежинки, и они тотчас тают, исчезая незримыми никому слезами.

Плывущие в небесах тучи, обладай они глазами, увидали бы в бескрайних лесах, продёрнутых тонкими и редкими ниточками дорог, длинные, извивающиеся, подобно сказочным бескрылым драконам, колонны. Серое, чёрное, тёмно-зелёное, изредка вспыхивающее кричаще-алым и роскошно-золотым.

– Веселей, ребята, немного осталось, братцы! – Григорий Сажнев, командир приданного Второму армейскому корпусу Югорского стрелкового батальона, широко шагал по обочине навстречу медленно тянущейся колонне своих стрелков.

Батальонному командиру, конечно, полагалось сейчас быть в седле, но свою Малушу Сажнев уже давно поручил денщику Ефиму: «Кого из отстающих подсадишь» – и шёл пешком, не желая даже и в малом возвышаться над месившими осеннюю грязь солдатами. Они шагали в авангарде, сразу за донцами. Им, югорским стрелкам, коль придётся, открывать дело. И уже за их спинами – олонецкие егеря, суждальские линейные батальоны, ещё дальше – вся Пятая пехотная дивизия; а следом – бесконечные колонны остальных дивизий и полков Второго корпуса, выдвигавшегося, по Манифесту государя, на ливонскую границу.

Позади остались сборы, долгий марш по унылым осенним трактам к Плескову и дальше, к ливонскому рубежу. Вернулись с Капказа, приняли пополнение, вновь, не жалея, жгли патроны на стрелковых дистанциях, что называется, обжились – как вдруг тревога, парад в Анассеополе, сильный и властный голос василевса над огромной площадью, новое ожидание, пока соберутся все назначенные к экспедиции войска, и вот наконец – марш.

На закат от Плескова, южнее нижней оконечности одноимённого озера, раскинулся край обширных болот и топей, где и брала начало пограничная Млава. Полукругом обойдя ливонские земли, она поворачивала на северо-запад, впадая наконец в Балтику. В устье её – Млавенбург, ливонская столица. Был он когда-то городом русским и звался Млавенец; но – не удержали. Четыре века прошло, а потомки ливонских рыцарей так и гнездились здесь, отыскивая защиту и покровительство то у свеев, то у пруссаков.

Утро, едва рассвело – бледным и блеклым осенним светом, солнце с трудом пробивалось сквозь плотные тучи да сплошной валящий снег.

Навстречу Сажневу, нагнув головы от ветра, шагали его стрелки – отнюдь не молодцевато, безо всякой лихости; перед командиром они не тянулись, Сажнев того не требовал. Шинели и шапки намокли, ранцы оттягивали плечи, стесняли грудь; подполковник приказал бы сложить ненужную амуницию на телеги обоза, однако они отстали, увязнув в непролазной грязи, и получилось, что при всём батальоне остался лишь неприкосновенный запас провианта в солдатских ранцах. На руках тянули повозки с патронными ящиками, задние ряды по очереди тащили шанцевый инструмент.

В такое время года обычному армейскому полку полагалось пребывать на зимних квартирах, даже если случится война, – впрочем, зимой никто не воевал, во всяком случае, без крайней к тому необходимости. На ливонской границе, конечно, имелись войсковые магазины и обозные парки, но сейчас всё это поглотила, повязав почти что намертво, чудовищная распутица.

– А государю небось донесли, что дороги, мол, в полнейшей исправности. – С Сажневым поравнялся один из его ротных, штабс-капитан Рябых. Сам родом с Югры, пожилой, выслужившийся из простых солдат, самоучкой освоивший не только грамоту, но и полный курс столичного юнкерского училища, Рябых слыл отличным стрелком – как и подавляющее большинство рядовых в батальоне, набранном из вольных югорских звероловов. Невысокого роста, щуплый на вид, но жилистый, словно югорская сосна, штабс-капитан начал службу ещё при героях 1812 года, прошёл персидскую кампанию, отличился, был ранен, получил унтера. За персидским походом сразу последовал османский, и унтер-офицер Михайло Рябых, «нрава доброго и воздержанного», отличился вновь, приняв команду над ротой; турецкая картечная граната, разорвавшись, разом выбила всех офицеров, на беду собравшихся вместе. Там и получил «Егория» вместе с производством в прапорщики, после чего шестнадцать лет тянул уже офицерскую лямку, добравшись до штабс-капитана и командира роты, настоящего, не на час.

– Вольнодумничаем, капитан? – рыкнул Сажнев вроде как в шутку.

– Как можно, Григорий Пантелеевич! Мы его величеству слуги верные. – Рябых щурился, словно испугавшись.

– Оставь, Михайло Платонович. Дороги сам вижу какие. Так бы этих крыс квартирмейстерских и передушил собственными руками.

– Не берите грех на душу, Григорий Пантелеевич. Дойдём, впервой, что ли?

– Сколько у тебя отставших?

Рябых потемнел.

– Много, Григорий Пантелеевич. Два десятка. Я с ними Петровского оставил. Моя рота замыкающая, если кто из других отстанет, тоже подберёт. С Божьей помощью дотащатся.

– Если там Петровский, то Господь может и отдохнуть. Егор дельный унтер, доведёт.

– Не гневили б вы Бога, Григорий Пантелеевич, – тихо и смущённо проговорил Рябых.

– Не буду, не буду. – Сажнев махнул рукой и обернулся – за спиной, вздымая облака брызг и беззлобно отругиваясь от мокрых и потому злых солдат, мчался незнакомый казак на мохнатой лошадке, так не похожей на ухоженных скакунов кавалерийской дивизии, назначенной пропустить югорских стрелков и олонецких егерей первыми к границе.

– Ваше высокоблагородие! Вашескоблародие!

– Чего тебе? – Сажнев развернулся, почти перегородив дорогу, упёр руки в боки. – Чего орёшь, моих молодцов грязью поливаешь? Докладывай по порядку!

Казак спрыгнул с коня, вытянулся во фрунт – видать, сказался внушительный вид подполковника. В походах за казачка́ми молчаливо признавалось право на известные вольности.

– Приказный Четвёртого Донского полка Несемейко. Приказ от его превосходительства командира дивизии, генерал-майора Крёйца. Вот, пакет.

– Давай сюда, приказный. Так… – Сажнев бегло пробежал глазами развёрнутую желтоватую бумагу. – Тебе, Несемейко, значит, велено нас к месту проводить? Место мы и так знаем – Лабовская мыза.