Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

* * *

Самое сложное — вывезти велик из квартиры так, чтобы не заметил дед. Он, конечно, хромой и бухой большую часть времени, но будто сквозь стены видит. Вот и сейчас орет через дверь:

— Миха, ты? Че там тащишь? Из дома вещи прешь? Наркоман!

Мишаня удивляется, почему дед такой нормальный, когда выпьет, а когда трезвый — вечно орет и думает, что его обворовать хотят. Вроде водка — это плохо, а дед от нее будто трезвеет.

— Уборку делаю я. Все нормально, дед. Лежи, отдыхай.

— Какую такую уборку? Ружье мое где?

— У тебя другое есть, дед.

— Не твое дело, что у меня есть. А в школу не пора тебе?

Он приоткрывает костылем дверь ровно в ту секунду, когда Мишане удается выкатить наконец велик за дверь квартиры.

— А у меня каникулы, — врет Мишаня, глядя прямо в прозрачно-розовые дедовы глаза.

Дед все знает. На полном серьезе, он знает не просто, что Мишаня вытащил с балкона велик, но и то, куда он на нем собирается ехать и зачем. Знает и молчит, только хмыкает и с шумом захлопывает дверь.

— Осторожно там.

План у Мишани такой: вместо двойной физры первым уроком сгонять туда, к плоскому валуну на поляне, где так и стоит Петькин «лансер», и поискать там ключ. Если повезет, он уложится за это время — почти два часа, и никто даже не заметит его прогула, нужно будет только велик на место вернуть как-нибудь, чтоб не спалили, что он его доставал. А если не повезет… это «не» включает в себя тонкую корочку льда на ухабистой дороге, густую непроглядную чащу, в которую совсем не хочется возвращаться, и, в конце концов, того самого зверя, который Петьку задрал. За которого награду дают. Поэтому думать об этом просто нельзя.

Против зверя Мишане предъявить нечего. Ружье дедовское сгинуло в лесу, его так никто и не нашел, как и место, где Мишаня видел кровь на земле. Только он один знал, как дойти туда — по зарубкам на стволах, которые он оставил в тот день, как будто предчувствовал, что ему придется искать путь обратно. Но на самом деле ничего он не предчувствовал, просто было страшно и скучно и в кармане был нож. Не было никакого второго смысла, никакого предзнаменования. Только дурацкие злые случайности, одна за другой.

С собой у Мишани старый мобильник, денег на нем нет, но вроде как в службу спасения можно позвонить и так, бесплатно. Кроме этого, дедов перочинный нож и копия паспорта. Паспорт он сам не понимает, для чего берет. Точнее сказать, он понимает, но облекать эту мысль в слова никак не хочет, поэтому просто складывает его вчетверо и засовывает себе в носок, ведь на Петьке обувь зверь не тронул, значит, и на нем не тронет, наверное. Он садится на велосипед и выкатывается из двора, стараясь объезжать подернутые тонким искристым льдом глубокие лужи. Зима в этом году поздняя и теплая, снег так и не выпал.

По главной улице ехать нельзя — вдруг кто увидит его и доложит матери, что он не в школе, — поэтому он сворачивает в переулок позади рядка магазинов. Все, что осталось в поселке: один водочный, один продуктовый, ларек «Союзпечати» и лавка белорусских лифчиков и сапог. На переезде, по старой бесполезной привычке посмотрев по очереди в обе стороны, он перепрыгивает на велике через рельсы. Бояться тут нечего — поезда не ходят шесть лет, с тех самых пор, когда железнодорожное сообщение с городом принято было прекратить как экономически невыгодное в связи с банкротством завода. Он решает срезать и залетает на перрон, проезжает мимо заржавевшей металлической таблички с названием поселка, которое кто-то зачеркнул и написал сверху красным баллончиком «Преисподняя». Это слово тут часто звучит из-за гигантского карьера, который остался после завода, а еще из-за того, что никто и никогда не приезжает больше в их края по своей воле — сюда только за грехи можно попасть, не иначе.

Мишаня выезжает на дорогу к заброшенному заводу, ту самую, по которой неделю назад они гнали с братом на «лансере». Тогда, ему вспоминается, было почти еще лето, а сейчас — черная тьма ноября, которую не пробить до конца даже серому солнцу, сквозящему сквозь хрустящие, напитанные ледяным дождем облака.

На улице ноль, но Мишаня крутит педали так, что загривок у него тут же покрывается каплями пота, которые стекают вниз по спине, противно и щекотно, и стынут, посылая по телу морозящие разряды. Но это все ерунда, думает он, главное — найти дорогу, тот поворот туда, где густой зеленый мох, и камень, и деревья стоят расступившись, как нимб вокруг головы одного из маминых любимых святых, которых она вырезает из газет и лепит к стеклу серванта у себя в комнате.

Он проезжает поворот дважды, потом наконец замечает проблеск металла в просвете между черных стволов — Петькин «лансер».

Прошла всего-то неделя, а он как будто врос уже в эту поляну, сам стал как камень: сверху его присыпало бурыми еловыми иголками, мох подобрался вплотную к резине покрышек, черные следы множества колес, которые перепахали здесь все в первые дни после случившегося, затянулись, как царапины.

Мишаня спешивается сразу за поворотом и кидает велик на землю, за деревья, чтоб с дороги было не видно. Он приземляется неслышно, так что Мишаня оборачивается и смотрит, не проглотил ли и его мох. Но он просто лежит на земле; заднее колесо, сверкая лучистым диском, медленно прокручивается, будто гипнотизируя Мишаню: уезжай, уезжай, уезжай.

Если бы не вспыхивали у Мишани перед глазами нежданные и непрошеные картинки той ночи, то и не было бы в этом камне и этом тяжелом хлюпающем мхе ничего страшного. Он бы просто сказал себе, что ищет Петькин ключ, что его опять отправили делать самую тупую и скучную работу, чтобы заслужить шанс тусоваться потом со старшими, с классными. Но вспышки мерцают. Как будто он идет по длинному коридору, как в больнице, когда деду ногу ампутировали, и кто-то балуется со светом, щелкает выключателем на каждый его шаг. Раз — сейчас восемь утра, третье ноября, он в лесу, у дороги, ищет ключ