Беззаветные охотники - Greko

супругу? Столичные нечистоты отбивают охоту к прогулкам. Даже по магазинам!

— Я понимаю… Что ж, учитывая обстоятельства нашей встречи… Je fis un pas de clerc qui serait inexcusable[1]. Во искупление позвольте пригласить вас завтра на прогулку в экипаже в Гайд-парке.

… Конные прогулки в Гайд-Парке были одним из светских развлечений Лондона. В сезон, то есть между Пасхой и августом, начиная с 17–30, туда съезжались все, кто имел свой выезд. Изящная коляска Гудсона, не иначе как одолженная из королевских конюшен, мягко катила по парковым дорожкам вместе с сотней подобных экипажей и всадников, предпочитавших передвигаться верхом. Мягко светило солнце. Зеленели стриженные газоны, на которых в обществе женщин в шелках, кринолинах и кружевах паслись коровы, овцы и козы. Мы наслаждались удачной погодой и с интересом разглядывали кавалькады, в которых встречались и леди разных возрастов — от преисполненных достоинства почтенных матрон до юных наездниц, лихо рысивших под кронами деревьев. Раскланялись на Роттен-роу с медленно трусившим на гнедом скакуне герцогом Веллингтоном. Удивились толпам, спешившим искупаться в озере Серпантин.

— Даже в зимнее время находятся любители подобных процедур, — поведал нам Гудсон. — Они покупают порох у прачек и взрывают лед, чтобы добраться до воды.

— Немудрено! В Темзу полезет разве что сумасшедший!

— Мы и пьем растворенные фекалии, — фыркнул Джемс, ничуть не обескураженный моим замечанием. — Впрочем, пиво — отличная замена воде. Вот почему мы его выбираем!

— Уверен, сэр, — вежливо ответил я, — английские предприимчивость и настойчивость сумеют победить все трудности переходного периода!

Я не лукавил, не кривил душой, хотя Гудсон, наверняка, воспринял мои слова как пример дипломатичности. В отличие от моих русских знакомых, англофобов, для которых сам воздух Лондона XXI века казался враждебным, мне нравился этот город. С его удивительной энергией, выгодно отличавший его от старушки-Европы. С его стилем и преданностью традициям. С его комфортом. В будущем нынешний Лондон-клоака превратится в город для людей[2].

Мои размышления прервала Тамара. Она спросила Гудсона на французском, указав на вереницу нарядных одноместных экипажей:

— Кто все эти дамы, увешанные драгоценностями и столь дорого одетые? Я никогда не видела, чтобы женщина сама правила коляской, запряженной пони.

Секретарь королевы закашлял.

— Дорогой господин Варваци! Ваша супруга не понимает английского? — я отрицательно покачал головой. — Не уверен, что прилично посвящать леди в столь пикантные обстоятельства. Это дамы полусвета, чья такса начинается от 25 фунтов за двадцать минут.

Я крякнул. Я точно в викторианской Англии? Задумался, как объяснить Тамаре.

— Любимая, перед тобой удивительная загадка. Чем больше на даме, которую ты видишь, драгоценностей, тем ниже ее социальная ответственность.

— Ты не можешь проще изъясняться?

— Проще говоря, это элитные проститутки!

Тамара покраснела и сердито отвернулась, делая вид, что ее заинтересовала беснующаяся толпа, внимавшая спикеру, который выкрикивал:

— Берите горящую головню и… поджигайте дворцы!

— Чартисты! — с негодованием воскликнул Гудсон. — Смутьяны и революционеры!

Уголок оратора еще не был создан и группы митингующих собирались где попало. Рядом с оравой из сердитых мужчин в рабочих блузах расположилось собрание солидных джентльменов в цилиндрах и с тростями, которыми они потрясали. Они внимательно слушали, как выступал мой старый знакомый с взглядом горящим. Дэвид Уркварт собственной персоной!

— В то время, как генерал Перовский собирает орду казаков, чтобы обрушиться на Хиву, правительство, подкупленное русскими, занимается фальсификацией документов!

— Узнали? — кивнул на него Гудсон. — Вот кого следует нам опасаться, а не поляков во время пребывания Его Высочества в Лондоне.

Я не ответил. В толпе урквартистов я увидел Эдмонда. Он тоже заметил меня. Не подавая виду, что узнал нас с Тамарой, он скрылся за спинами участников митинга. Через несколько минут, когда мы почти проехали сборище палмерстонофобов, я увидел человека с рекламным щитом на груди. К доске было прикреплено небрежно начертанное крупными буквами объявление: «Клуб лжецов» приглашает своих кунаков в паб The Hung Drawn And Quartered 20 мая в 18−00'. Нетрудно было догадаться, что приглашение в зловещий паб, названный «Повешенные и четвертованные», предназначено для меня. Ох уж, этот английский юмор!

[1] (фр.) — Я сделал оплошность, которой нет оправдания.

[2] Авторы, как и с оценкой вкусовых качеств кабачка (см.: «Барочные жемчужины Новороссии»), разошлись во мнении относительно Лондона.

Глава 8

Вася. Долина Яман-су, апрель 1839 года.

Знамя газавата на Северном Кавказе поднял Кази-мулла, первый имам Дагестана. После его смерти от руки русского солдата новым имамом стал Гамзат-Бек, Он, в свою очередь, погиб в результате кровной мести аварских ханов, среди которых был известный в будущем отчаянный абрек Хаджи-Мурат. Избрали Шамиля.

Не всем он пришёлся по сердцу. Оставив ему Дагестан, в Чечню переехал наиб Кази-муллы, Ташив-хаджи, кумык родом из Эндирея. Он вступил в борьбу за звание духовного лидера ичкерийцев с другим абреком, Уды-муллой. Разгорелась междоусобная война.

Не только не было единства в стане мюридов. Не было единого мнения и среди народов Дагестана. Одни приняли власть русских, особенно, те, кто жил на равнинах. Вторые выжидали, не примыкая ни к кому. Третьи уже тайно засылали гонцов к Шамилю, впечатленные судьбой аула Миатлы.

Этим разбродом и шатанием планировал воспользоваться Дорохов. Он рассчитывал столкнуть лбами салатаевцев с чеченцами или сторонников Ташив-ходжи с людьми погибшего Уды-муллы путем нехитрых провокаций. Но пока выжидал. Генерал Граббе хотел решить дело без крови, хотя и сомневался, что из этого выйдет что-то путное. Павел Христофорович не хотел заслужить в глазах русского общества и на Кавказе репутацию непримиримого и безжалостного военачальника. Еще в марте он отправил в Чиркей мусульманского проповедника, богослова из Казани и муфтия Омаровой секты Тифлиса Тамудджина Мустафина, поставив перед ним задачу обуздать страсти и предостеречь горцев от восстания.

На проповеди муллы в большом ауле Чиркей тысячами стекался народ. Призыв к миру находил своих приверженцев точно также, как призыв Шамиля к войне — своих. Все чувствовали, что спокойной жизни и безопасности пришел конец и боялись за свои семьи. Оставалось решить: смириться, бежать или сражаться.

— О, мусульманская умма, нашим и вашим счастьем является возможность покориться царю — храброму, щедрому и высокочтимому! — вещал муфтий. — Горе тем, кто, не разумея шариат наш, не подчиняясь великому императору, чинит кражи, разбои на дорогах и причиняет вред населению.

Намек на чеченцев был более чем прозрачен. Ташив-хаджи тут же отреагировал, прислав ответ на просьбу допустить муллу в Чечню:

— Я великий визирь имама